сама по себе не шедевр, но что Ланты, конечно, сущие ангелы. Ангелы. Бога в душу. Ангелы. Я чуть не сдох. Затем они с Салли заговорили о всяких людях, которых знали. Вы в жизни такой туфтовой беседы не слышали. Они наперебой перебирали разные места, а затем людей, кто там жил, кого как звали. Когда пришло время снова рассаживаться, я уже был готов проблеваться. Правда. А затем, когда кончилось следующее действие, они, блин, продолжили свою занудную беседу. Они перебирали очередные места и людей, кого как звали, живших там. Самое худшее, что у этого придурка был такой очень туфтовый голос, чисто из Лиги плюща, такой усталый, манерный голос. Как у девчонки. Он без зазрения совести испоганил мне свидание, козел. Я даже подумал на минуту, что он залезет с нами в чертов кэб, когда спектакль кончился, потому что он тащился с нами где-то два квартала, но ему нужно было увидеться с кучкой показушников на коктейлях, так он сказал. Я так и видел, как они все сидят в каком-нибудь баре, в своих, блин, жилетах в клетку и критикуют спектакли, книжки и женщин такими усталыми, манерными голосами. Сдохнуть можно от этих ребят.

К тому времени, как мы сели в кэб, я как бы уже ненавидел старушку Салли после того, как слушал часов десять этого показушного козла андоверского. Я был настроен отвезти ее домой, и все – правда, – но она сказала:

– У меня чудесная идея! – у нее всегда чудесные идеи. – Слушай, – сказала она. – К какому времени ты должен быть дома на обед? То есть, ты не слишком спешишь или вроде того? Тебе нужно быть дома к какому-то определенному времени?

– Мне? Нет. Никакого определенного времени, – сказал я. Таких правдивых слов никто еще не говорил. – А что?

– Пойдем кататься на коньках в Радио-сити!

Вот такие у нее всегда идеи.

– Кататься на коньках в Радио-сити? В смысле, прямо сейчас?

– Всего на часик. Ты не хочешь? Если не хочешь…

– Я не сказал, что не хочу, – сказал я. – Конечно. Если хочешь.

– Ты серьезно? Не говори просто так, если не хочешь. Я хочу сказать, мне по барабану – что так, что эдак.

Как же, по барабану.

– Ты можешь взять в прокате эти умильные юбочки для катания, – сказала старушка Салли. – Жаннетт Кальц брала на прошлой неделе.

Вот, почему ей так хотелось туда пойти. Хотелось увидеть себя в такой юбочке, которые едва задницу прикрывают и все такое.

Так что мы пошли, и когда нам выдавали коньки, Салли выдали такое синее платьице попка-попрыгунья. Но ей оно действительно чертовски шло. Надо отдать ей должное. И не думайте, что она этого не знала. Она все время шла передо мной, чтобы я видел, какая аппетитная у нее жопка. И в самом деле, довольно аппетитная. Надо отдать ей должное.

Но самое смешное, что мы катались хуже всех на этом чертовом катке. То есть, хуже некуда. И Салли там не одна была милашка. Лодыжки старушки Салли так подворачивались, что практически терлись об лед. Они не только смотрелись ужасно глупо, но наверно и болели ужасно. Мои уж точно. Я чуть не подыхал. Шикарный у нас наверно был вид. А еще хуже, что там было не меньше пары сотен зевак, которым заняться было нечем, кроме как стоять вокруг и глазеть на всех, кто наворачивался.

– Не хочешь занять там столик и выпить чего-нибудь? – сказал я ей, наконец.

– Это самая чудесная твоя идея за весь день, – сказала она. Она просто подыхала. Скотство какое-то. Мне ее на самом деле было жалко.

Мы сняли наши чертовы коньки и зашли в этот бар, где можно заказать напитки и смотреть на катающихся в одних чулках. Как только мы уселись, старушка Салли сняла перчатки, и я дал ей сигарету. Вид у нее был не самый счастливый. Подошел официант, и я заказал ей колу – она не пила, а себе – виски с содовой, но этот сукин сын отказался меня обслужить, так что я тоже заказал колу. Тогда я стал спички как бы чиркать. Я довольно долго так могу в определенном настроении. Я как бы даю им догореть, чтобы держать невмоготу, и тогда бросаю в пепельницу. Нервная привычка. Затем вдруг, ни с того, ни с сего, старушка Салли сказала:

– Слушай. Мне надо знать. Ты придешь или не придешь помочь мне обрезать елку в сочельник? Мне надо знать.

Она все еще дулась из-за своих натертых лодыжек.

– Я же написал, что приду. Ты спрашивала меня раз двадцать. Конечно, приду.

– То есть, мне надо знать, – сказала она. Она стала по всему бару озираться.

И вдруг я бросил спички чиркать и как бы наклонился к ней через столик. У меня возникло несколько идей.

– Эй, Салли, – сказал я.

– Что? – сказала она. Она смотрела на какую-то девицу в другом конце бара.

– Тебя когда-нибудь все доставало? – сказал я. – В смысле, бывало страшно, что все развалится к чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь? То есть, нравится тебе школа и вся эта фигня?

– Зверская скучища.

– То есть, ненавидишь ты ее? Знаю, это зверская скучища, но ты ее ненавидишь? Вот, о чем я.

– Ну, не так чтобы ненавижу. Всегда приходится…

– Ну, а я ненавижу. Ух, как ненавижу, – сказал я. – Но дело не только в школе. Это всего касается. Ненавижу жить в Нью-Йорке и все такое. Такси и автобусы на Мэдисон-авеню, в которых водители вечно орут тебе выходить через заднюю дверь и все такое, и когда тебя знакомят с показушными типами, которые Лантов ангелами называют, и подниматься-опускаться в лифтах, когда просто хочешь выйти из дома, и типов, вечно помогающих тебе мерить штаны в «Бруксе», и людей, вечно…

– Не кричи, пожалуйста, – сказала старушка Салли. Очень смешно получилось, потому что я ничуть не кричал.

– Взять машины, – сказал я. Я сказал это таким тихим голосом. – Взять большинство людей, они без ума от машин. Они переживают из-за каждой царапинки и вечно говорят, сколько миль они сделали на галлоне, а если достанут новехонькую машину, сразу начинают думать, как бы поменять ее на еще более новую. Мне и старые машины не нравятся. То есть, они меня вообще не интересуют. Я бы лучше лошадь, блин, завел. Лошадь хотя бы живая, господи боже. Лошадь хотя бы можно…

– Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала старушка Салли. – Ты скачешь с одной…

– Знаешь, что? – сказал я. – Ты наверно единственная причина,