почему я сейчас в Нью-Йорке или где бы то ни было. Если бы тебя здесь не было, я бы наверно был у черта на рогах. В лесу где-нибудь или черт знает где. Ты единственная причина, практически, почему я здесь.

– Ты милый, – сказала она. Но было видно, ей хотелось, чтобы я сменил нафиг тему.

– Ты бы как-нибудь походила в мужскую школу. Попробуй как-нибудь, – сказал я. – Там полно показушников, и все, что ты делаешь, это учишься, чтобы узнать достаточно, чтобы стать достаточно умным, чтобы суметь когда-нибудь купить чертов «кадиллак», и ты все время должен убеждать себя, что тебе не пофигу, если проиграет футбольная команда, и все, что вы делаете, это говорите о девушках и выпивке, и сексе день напролет, и все держатся вместе такими, блин, грязными группками. Ребята из баскетбольной команды держатся вместе, католики держатся вместе, чертовы интеллектуалы держатся вместе, ребята, играющие в бридж, держатся вместе. Даже ребята из Клуба-книги-месяца держатся вместе, черт возьми. А попробуешь завести скромный культурный…

– Ну-ка, послушай, – сказала старушка Салли. – Многие мальчики выносят из школы намного больше этого.

– Согласен! Я согласен про них, про некоторых! Но это все, что я вынес. Сечешь? О том и разговор. О том я, блин, и говорю, – сказал я. – Я почти ничего полезного не выношу хоть из чего-то. Я в плохой форме. В паршивой форме.

– Это точно.

Затем вдруг у меня возникла эта идея.

– Слушай, – сказал я. – У меня идея. Как ты смотришь на то, чтобы свалить к чертям отсюда? У меня идея. Я знаю одного типа в Гринвич-виллидж, у которого мы можем одолжить машину на пару недель. Он ходил со мной в одну школу и до сих пор должен мне десять баксов. Что мы можем сделать, это завтра утром можем поехать в Массачусетс и Вермонт, и по всей округе, сечешь? Там чертовски красиво. Правда, – я чертовски разволновался от этих мыслей, и я, блин, как бы наклонился и взял старушку Салли за руку. Какой же я, блин, был дурак. – Кроме шуток, – сказал я. – У меня где-то сто восемьдесят баксов в банке. Я могу забрать их утром, когда он откроется, а затем могу пойти и взять у этого типа машину. Кроме шуток. Мы будем жить в этих туристских хижинах или вроде того, пока капуста не кончится. А дальше, когда капуста кончится, я мог бы найти где-нибудь работу и мы могли бы жить где-нибудь, где ручей и все такое, а потом мы могли бы пожениться или вроде того. Я мог бы колоть нам дрова на зиму и все такое. Бог свидетель, мы с тобой зверски заживем! Что скажешь? Ну же! Что скажешь? Ты готова со мной? Пожалуйста!

– Нельзя просто взять и сделать что-то подобное, – сказала старушка Салли. Она ужасно разозлилась.

– Почему нет? Почему, блин, нет?

– Пожалуйста, не ори на меня, – сказала она. Это брехня, потому что я ничуть не орал на нее.

– Почему нельзя? Почему?

– Просто потому, что. Между прочим, мы оба практически дети. И ты вообще задумывался, что будешь делать, если не найдешь работу, когда у тебя деньги кончатся? Мы бы с голоду умерли. Это все настолько фантастично, это даже не…

– Не фантастично. Я найду работу. Об этом не волнуйся. Об этом можешь не волноваться. В чем дело? Ты не хочешь ехать со мной? Скажи, если не хочешь.

– Дело не в этом. Вовсе не в этом, – сказала старушка Салли. Я уже начинал ее как бы ненавидеть. – У нас еще уйма времени будет, чтобы все это успеть – все это. То есть, когда ты окончишь колледж и все такое, и если мы поженимся и все такое. Будет уйма чудесных мест, куда можно поехать. Ты просто…

– Нет, не будет. Не будет никакой уймы мест, куда можно поехать. Все будет совсем по-другому, – сказал я. Меня опять ужасная тоска заела.

– Что? – сказала Салли. – Не слышу тебя. То ты кричишь на меня, а то…

– Я сказал, нет, не будет чудесных мест, куда можно поехать, после того, как я окончу колледж и все такое. Открой уши. Все будет совсем по-другому. Нам придется спускаться в лифтах с чемоданами и прочей фигней. Придется всех обзванивать и говорить до свидания и слать им открытки из отелей и все такое. И я буду работать в какой-нибудь конторе, срубать капусту и ездить на работу в кэбах и автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все время, и ходить в кино, и смотреть уйму дурацких короткометражек и анонсов, и киножурналов. Киножурналов. Иисус Христос. Там всегда тупые скачки, и какая-нибудь дамочка разбивает бутылку об корабль, и шимпанзе в штанах катается, блин, на велике. Все будет совсем не как сейчас. Ты совсем меня не понимаешь.

– Может, и не понимаю! А может, ты сам не понимаешь, – сказала старушка Салли. Мы к тому времени уже люто ненавидели друг друга. Ясно было, что нет ни малейшего смысла пытаться вести культурную беседу. Я ужасно жалел, что затеял это.

– Ладно, давай убираться отсюда, – сказал я. – Ты у меня как заноза в жопе, если хочешь знать.

Ух, она и подскочила, когда я так сказал. Знаю, не надо было этого говорить, и я бы наверно и не сказал при других обстоятельствах, но она меня чертовски угнетала. Обычно я никогда не говорю таких грубостей девушкам. Ух, как же она подскочила. Я извинялся как ненормальный, но она не принимала извинений. Она даже заплакала. Что меня слегка напугало, потому что я слегка боялся, что она вернется домой и скажет отцу, что я назвал ее занозой в жопе. Отец у нее был такой здоровый хмурый козел, и он и без того не сходил по мне с ума. Он как-то сказал старушке Салли, что я, блин, слишком шумный.

– Кроме шуток. Я сожалею, – твердил я ей.

– Ты сожалеешь. Сожалеешь. Очень смешно, – говорила она. Она все еще как бы плакала, и я вдруг действительно пожалел, что сказал это.

– Ладно, я отвезу тебя домой. Кроме шуток.

– Я сама могу доехать домой, спасибо. Если ты думаешь, я позволю тебе отвезти меня домой, ты ненормальный. Мне сроду ни один мальчик не говорил такого.

Все это было по-своему смешно, если так подумать, и я вдруг сделал то, чего не должен был. Рассмеялся. А у меня такой очень громкий, дурацкий смех. То есть, если бы я сидел позади себя в кино или вроде того,