не носила шляпу, но этот берет хорошо смотрелся. Что смешно, мне в ту же минуту захотелось жениться на ней. Я ненормальный. Мне она даже не слишком нравилась, и тем не менее я вдруг почувствовал, что люблю ее, и вдруг захотелось жениться на ней. Ей-богу, я ненормальный. Я это признаю.

– Холден! – сказала она. – Чудесно видеть тебя! Сто лет прошло.

У нее такой очень громкий голос, так что даже неловко, когда встречаешься с ней где-то. Ей никто не делал замечания, потому что она так чертовски хороша собой, но мне это всегда как заноза в жопе.

– Классно видеть тебя, – сказал я. Причем, всерьез. – Как ты вообще?

– Совершенно чудесно. Я опоздала?

Я сказал, что нет, хотя она вообще-то опоздала минут на десять. Но мне было пофигу. Вся эта хрень, что рисуют в “Сатудэй-ивнинг-пост”, и все такое, где парни на перекрестках злятся как черти оттого, что их зазнобы опаздывают, – это враки. Если девушка классно выглядит, когда приходит, кого нафиг волнует, что она опоздала? Никого.

– Нам бы надо поспешить, – сказал я. – Спектакль начинается в два-сорок.

Мы стали спускаться по лестнице, туда, где такси.

– Что мы будем смотреть? – сказала Салли.

– Я не знаю. Лантов. Это все, на что я смог достать билеты.

– Лантов! Как чудесно!

Я же говорил, она будет без ума, как только услышит о Лантах.

Мы немного подурачились в кэбе по пути к театру. Сперва она не хотела, потому что была с помадой и все такое, но я адски соблазнял ее и не оставил ей выбора. Дважды, когда чертов кэб останавливался на светофоре, я, блин, чуть не падал с сиденья. Эти чертовы водители вообще не смотрят, куда едут, ей-богу, не смотрят. Затем, просто чтобы вы знали, до чего я ненормальный, когда мы разлепились после этого большого клинча, я сказал ей, что люблю ее и все такое. Вранье, конечно, но штука в том, что я всерьез это сказал. Я ненормальный. Богом клянусь, так и есть.

– О, милый, я тебя тоже люблю, – сказала она. А затем, не переводя нафиг дыхания, она сказала: – Обещай, что отпустишь волосы. Ежик – это уже пошловато. А у тебя такие славные волосы.

Славные, охренеть.

Спектакль был не так плох, как некоторые, что я смотрел. Но тоже чушь порядочная. Там про пятьсот тысяч лет из жизни одной старой четы. В начале они молоды и все такое, и родители девушки не хотят, чтобы она выходила за этого парня, но она все равно за него выходит. А дальше они стареют и стареют. Муж идет на войну, а у жены этот брат, пьяница. Особого интереса я не испытывал. То есть, я не очень переживал, когда кто-нибудь в семье умирал или вроде того. Это ведь была просто кучка актеров. Муж с женой были довольно приятной старой четой – очень остроумными и все такое, – но я не чувствовал настоящего интереса. Между прочим, они всю пьесу пили чай или еще какую фигню. Каждый раз, как ты их видел, какой-нибудь дворецкий совал им чай, или жена наливала кому-нибудь. И все постоянно входили и уходили – в глазах рябило от всех этих людей, то садившихся, то встававших. Старой четой были Альфред Лант и Линн Фонтэнн, и они были очень хороши, но мне они не слишком понравились. Хотя они выделялись, это я признаю. Они держались не как люди, но и не как актеры. Трудно объяснить. Они держались, скорее, так, словно знали, что они знаменитости и все такое. То есть, они были не просто хороши, а слишком хороши. Когда один из них заканчивал речь, другой сразу говорил что-нибудь очень быстро. Подразумевалось, что это как в реальности, когда люди говорят и перебивают друг друга, и все такое. Беда в том, что это слишком походило на то, как люди говорят и перебивают друг друга. Они держались слегка как старина Эрни, в Виллидже, пианист который. Если ты что-то делаешь слишком хорошо, тогда, через какое-то время можешь не заметить, как начнешь выпендриваться. И тогда уже будешь не так хорош. Но все равно, они были единственными в спектакле – Ланты, то есть, – кто хоть как-то включал мозги. Надо отдать им должное.

Под конец первого действия мы вышли покурить с остальными придурками. Что там творилось. Вы в жизни не видели столько показушников, все курили как бешеные и обсуждали пьесу, чтобы всем было слышно, до чего они умные. Рядом с нами стоял и курил один киноактер, тот еще чмошник. Не знаю, как звать, но он всегда играет таких ребят в военном кино, которые дрейфят в решительную минуту. Он был с какой-то шикарной блондинкой, и они двое старались быть такими безучастными и все такое, словно бы ему и невдомек, что люди смотрят на него. Сама, блин, скромность. Я с него балдел. Старушка Салли особо не разговаривала, только восторгалась Лантами, потому что все время глазела по сторонам и красовалась. Затем вдруг увидала одного знакомого придурка в другом конце вестибюля. Какого-то типа в очень таком темно-сером фланелевом костюме и таком жилете в клетку. Чисто из Лиги плюща. Большое дело. Он стоял у самой стены и курил как перед смертью с адски скучающим видом. Старушка Салли все повторяла: «Я откуда-то знаю этого мальчика.» Всегда она кого-то знала, куда с ней ни пойдешь, или думала, что знает. Она это повторяла, пока мне это адски ни надоело, и я сказал ей: «Может, ты подойдешь к нему и подаришь большой сочный поцелуй, если знаешь его? Ему понравится.» Она разозлилась на это. В итоге тот придурок заметил ее и подошел поздороваться. Вы бы видели, как он здоровался. Вы бы решили, они не виделись двадцать лет. Вы бы решили, они вместе купались в одной лохани или вроде того, когда были мелкими. Лучшие друзья детства. Меня тошнило. А самое смешное, что они наверно только раз и виделись, на какой-нибудь туфтовой вечеринке. В итоге, когда они закончили пускать слюни, старушка Салли нас познакомила. Его звали Джордж как-то – я даже не помню – и он учился в Андовере. Очень большое дело. Вы бы видели его, когда старушка Салли его спросила, как ему пьеса. Он был из тех показушников, кому нужно пространство, когда они отвечают на чей-то вопрос. Он шагнул назад и наступил прямо на ногу одной даме позади себя. Он наверно ей все пальцы на ногах переломал. Он сказал, что пьеса