сняв сюртук, стоял спиною ко мне и устраивал собаке подстилку из соломы. Все-таки до чего хорошо он был сложен, и как ему шла эта стрижка, и как красиво белая сорочка оттеняла смуглую кожу…

Я полагала, что Ильицкий о моем присутствии не подозревает, однако он вдруг обернулся, безошибочно найдя меня взглядом.

– С твоей стороны безрассудно было приходить сюда одной. – От романтично-благодушного его настроения, бывшего за ужином, не осталось и следа. Он глядел на меня и снова хмурил брови.

– Знаю… – Я поднялась на ноги, робея. – Но я всецело доверяю тебе – ты никогда не сделаешь мне дурного. Ведь так?

Он усмехнулся свысока, дабы я поняла, сколь сильно ошибаюсь. Только глаза его, стремительно теплеющие, выдавали его с головой. Выдавали настолько, что я решилась подойти и взять его за руку.

– Еще я хотела сказать… – произнесла я негромко, вкладывая в это прикосновение всю нежность, на которую была способна, – что тоже тебя люблю.

– Тоже? – Ильицкий изогнул бровь.

– Тоже. И выйду за тебя замуж… если ты еще не передумал, конечно.

Сказав это, я особенно остро почувствовала свою беззащитность перед Ильицким, ведь вполне в его характере теперь, когда он точно знает о моих чувствах, в полной мере показать его власть надо мною. Пустить в ход его шутки, которые хоть и были шутками, но все же обижали меня порой. Но таков он есть, и я люблю его именно таким.

Решив так, я была очень удивлена, что Ильицкий ничего не сказал. Совсем ничего. Лишь по-хозяйски взял мое лицо за подбородок, наклонился и поцеловал мои губы. А я обняла его – неловко, но чувствуя, как на душе становится спокойно, мирно. Зато в голове – пусто и весело. Я и впрямь была до неприличия счастлива в тот момент и безрассудна настолько, что сама увлекла Женю все на ту же кучу сена. Право, не знаю, чем бы это закончилось, если бы меня вдруг не начал разбирать смех.

Некоторое время Женя его игнорировал, снова и снова находя мои губы, но, в конце концов, не выдержал:

– Ну что? Что здесь смешного?!

– Ничего, просто это все так… a la russe[38], – я, давясь смехом, обвела рукой наваленные вокруг кучи сена, фыркающих лошадей. – Полгода назад я свое имя без акцента не могла произнести, а теперь… представляю лица моих институтских подруг.

– Только твоих подруг здесь не хватало… – Ильицкий, наконец, оставил меня, перекатившись на бок и подперев голову рукой. – Что ты со мной делаешь, а? Зачем ты сюда пришла?

– А зачем ты за ужином сказал, что пойдешь гулять с собакой? Разве не для того, чтобы я тебя услышала?

Крыть Ильицкому было нечем.

Нервный свой смех я уже уняла, однако в качестве брачного ложа сия куча сена меня по-прежнему не устраивала.

– Меня поселили вместе с моей воспитанницей, – напомнила я, – она и так бог весть что обо мне думает, а если расскажет кому-то, что ее гувернантка полночи бродит непонятно где… Полесовы тотчас дадут мне расчет.

– И окажутся правы. Будь ты гувернанткой моих детей – я б уволил тебя ко всем чертям уже давно! – сурово заметил Ильицкий. А потом вдруг смешался и отвел глаза: – Знаешь, хочу кое в чем сознаться. В эту среду, пока мы прогуливались с Мари у Курбатовых, я сказал ей прямо, что думаю о твоих педагогических талантах. Не стану лгать, я надеялся, что она доложит о моих соображениях маменьке, после чего тебя действительно рассчитают.

Новостью это для меня не стало, так что я лишь хмыкнула с деланым возмущением:

– Вот как?!

– Можешь меня упрекать, но я по сей день уверен, что так было бы лучше для всех. К слову… хочешь ли ты знать, что на это ответила Мари, которую ты ругаешь за дело и без?

– Что же? – сдержанно поинтересовалась я.

– Что, возможно, ты и правда не самая хорошая гувернантка, но обсуждать людей за их спинами… подло.

Не сразу осознав, что он говорит вполне серьезно, я воззрилась на него с изумлением.

– И что ты ей ответил?

Я прекрасно помнила, что Ильицкий отвечал юным барышням, которые брали на себя смелость указывать ему на его недостатки. Ильицкий же как-то смущенно отвел взгляд и пожал плечами:

– Собственно, ничего. Поскольку она сумела это сказать так, что мне и впрямь стало вроде как… неловко. Остаток пути я пытался ее убедить, что это была шутка.

Мне же с трудом верилось в правдивость его слов. Я знала свою воспитанницу куда лучше, и рассказанное Ильицким никак не вязалось у меня с повадками той Мари, которая ежедневно отравляла мне жизнь вот уже третий месяц. Однако говорить о Мари мне вовсе не хотелось, потому я сменила тему:

– Но постой, ты считаешь, что я должна быть уволенной, и все же совсем недавно уговаривал Никки молчать о произошедшем. Зачем?

Ильицкий неопределенно пожал плечами, а потом как будто через силу признал:

– Кажется, тебе и правда важно сохранить это место…

– Очень важно! – запальчиво подтвердила я, еще не вполне веря, что он хотя бы пытается понять меня.

Он усмехнулся:

– Тогда, видимо, мне придется смириться и не спрашивать лишнего.

На такой ответ я не смела и надеяться. Еще недолго я с прищуром глядела в любимые глаза и пыталась найти подвох. Не нашла. Он говорил серьезно и искренне. Поверив же, я снова опустилась на сено, поудобней устроила голову на его плече и вздохнула, совершенно счастливая.

– Что, я и теперь не заслужил твоего доверия? – выждав, спросил Ильицкий. – Ты по-прежнему ничего мне не расскажешь?

Я только рассмеялась негромко.

Право, никогда еще мне не было так легко. Не оттого, разумеется, что заботы мои растаяли – нет. Просто впервые нашелся человек, способный взять на себя хотя бы часть этих забот. Причем мне даже просить его об этом не нужно. Я теперь не понимала, как могла недавно не верить Ильицкому. Подозревать в чем-то и допускать хоть на мгновение, что он сделает что-то мне во вред. Да я, скорее, целому миру перестану верить! Или самой себе…

Но и говорить о его профессоре, о своем Сорокине, о задании дядюшки мне сейчас совсем не хотелось. Хотелось лежать здесь, ни о чем не думая, вдыхать аромат сена и запах его одеколона, смешанный с ароматом кожи, – самый чудесный на свете запах.

– Ты заметил, что сегодня мы расстаемся, не поссорившись? – удивилась я вслух. – Даже странно…

– Так, может, рано еще расставаться?

* * *

Однако через три минуты я