и Ко» – месье Брокар хоть и был французом по рождению, однако жил и творил в России.

Я вздохнула восхищенно, но, опомнившись, тотчас вернула пузырек Марго:

– Пожалуй, мне стоит проститься с этим увлечением.

Нехотя я рассказала, как на графской даче моя любовь к парфюмерии сыграла со мною злую шутку и я едва не раскрыла себя. А быть может, даже и раскрыла… Впрочем, Марго поспешила успокоить:

– Едва ли Курбатов что-то заподозрил кроме того, что ты чрезвычайно любопытна и не прочь подслушать чужие разговоры. А к этому, увы, склонны не только шпионы, – она подмигнула мне. – Не думаю, что есть повод паниковать. Главное, впредь таких промахов не допускай.

В дверь лавки в этот момент требовательно постучали – я спохватилась: мы разговаривали уже больше получаса, пора было заканчивать.

– Не торопись, – остановила Марго, видя, что я опускаю на лицо вуаль, – я могу сказать, что мы вовсе закрыты.

– Нет-нет, сегодня мне все равно нечего доложить Платону Алексеевичу. Есть лишь просьба: мне нужно изображение Сорокина, любое – хоть детский портрет, хоть групповой. Должно же хоть что-то остаться! Пускай опросят его друзей, в конце концов! Без его фото мне совершенно не за что зацепиться…

– Так ты полагаешь, что Балдинский и Сорокин все же одно лицо?… – недоверчиво уточнила Марго.

На вопрос Марго я так и не ответила – не знала, что отвечать.

* * *

Мне нужно было сейчас ехать в Ботанический сад на встречу с Кошкиным, но в ушах стояли слова Марго, что промахов мне больше допускать нельзя… А если под именем графа Курбатова действительно скрывается Сорокин, то не заподозрить меня после моего прокола в Березовом он не мог. Значит, станет проверять меня, возможно даже, что пустит за мной слежку. И если я сейчас приведу его прямиком к следователю Кошкину… это будет конец.

Но и не ехать в Ботанический сад нельзя – у Кошкина наверняка полно новостей.

И я решилась.

Выйдя из Столешникова переулка, я безо всякого желания, лишь для вида, прошлась по магазинам на Петровке, купила какую-то совершенно ужасную дешевую шляпку, чтобы только не уходить с пустыми руками. Пройдя еще немного, я вошла в недорогую торговую галерею, где, как я знала, в этот час множество покупателей самых разных сословий. Здесь невозможно было и повернуться свободно, а главное, галерея имела второй выход – на Большую Дмитровку.

Свернув за очередной поворот галереи, я весьма, как мне кажется, ловко скинула с плеч бархатный палантин, вывернула его изнаночной стороной, контрастного, по счастью, цвета, и покрыла им голову и верх своего пальто. Приметную же шляпную коробку я безо всякого сожаления опустила в урну для мусора. Более того, я приметила в толпе одинокую пожилую даму и тотчас приблизилась к ней – назойливо завела разговор, то и дело касаясь ее руки. Наверное, я испугала бедную женщину, но так и не оставила ее в покое, пока не вышла на Дмитровку. Здесь, завидев извозчика, я тотчас села в двуколку и велела ехать.

Дай Бог, чтобы мои предостережения оказались напрасными. Однако если кто и следил за брюнеткой в синей шляпке, синем же пальто и с яркой розовой коробкой в руках, которая входила в галерею с Петровки, то на вышедшую из этой галереи даму, укутанную в малиновую накидку, без покупок, да еще и в компании другой дамы, внимания обратить не должны. Я на это надеялась, по крайней мере, так как опыта в «обрубании хвостов», как называл мой дядюшка уход от слежки, я не имела вовсе.

Разумеется, Платон Алексеевич в процессе моей подготовки учил меня и азам слежки, и тому, как скрыться от преследования, – но многому ли научишься за три месяца? Главное, что я усвоила, – и в том и в другом случае важнее всего не выделяться из толпы. Открытых, просматриваемых издалека площадей следует избегать и не пренебрегать маскировкой. Даже такой элементарной, как яркая коробка в руках или покрытая накидкой голова.

Дядя учил и множеству других вещей: как создать толпу на улице, как двигаться и одеваться, чтобы казаться совсем неприметной, и как перебороть себя, чтобы легко вступить в беседу с совершенно незнакомыми людьми на улице. Последнее было едва ли не самым важным и давалось мне, учитывая мое воспитание в Смольном, довольно тяжело.

В последние недели перед моим отъездом в Москву у нас с дядей не обходилась ни одна прогулка без практики en plein air[41]: он требовал, чтобы я заводила разговор с выбранным им наугад человеком. То это был мальчик-бродяжка; то важная купчиха, совершенно не настроенная разговаривать; то не вполне трезвый извозчик. А однажды вечером, в Александринском театре, когда я рассчитывала просто посмотреть с дядюшкой новую пьесу Островского, тот заставил меня подойти и завязать разговор с хорошо одетым господином, подъехавшим в личном экипаже к дверям театра… Я сгорала со стыда, так что мне даже не пришлось выдавливать из себя слезы – они выступили сами, когда я изображала из себя разнесчастную гимназистку, потерявшую купленный на последние деньги билетик. Господин был очень добр и минуты три искал со мной несуществующий билетик, после чего купил мне новый.

Платон Алексеевич остался доволен.

* * *

Оранжереи в Ботаническом саду по-прежнему были закрыты, так что пришлось снова кормить белок. В этот раз Степан Егорович запасся орехами и с большим энтузиазмом наблюдал, как хитрый зверек складирует добычу в дупле: хоть посетители приносят столько, что можно прокормить и армию белок, но инстинкты, видимо, никуда не денешь.

Выглядел Кошкин, однако, озабоченным.

– У вас для меня неприятные новости? – не удержалась я.

– Да как вам сказать… во-первых, цифры, которые вы разглядели на револьвере, и впрямь оказались серийным номером. Удалось установить дату выпуска этого револьвера и даже завод, где его изготовили.

– Так это же чудесно! – просияла я, поскольку мне самой не верилось, что цифры помогут хоть чем-то. Настроение моментально улучшилось. – И когда же его выпустили?

– В тысяча восемьсот семьдесят первом году, в январе, в Лондоне. Более того, этот револьвер из партии, которую заказали в качестве наградного оружия для отличившихся британских дипломатов. Всего их было сделано чуть больше сотни, и благодаря нашим связям в Лондоне у меня уже есть список этих награжденных офицеров.

Столь хороших новостей, право, я и не ждала – мне даже сделалось жарко от предчувствия скорого успеха. Вот только отчего Кошкин говорит это так угрюмо и все время сводит брови?

– И в чем подвох? – спросила тогда я.

– Так