дни в доме на Пречистенке пошли обычным своим чередом. Жоржик по-прежнему каждый день ездил на службу, после, иногда и не заезжая домой, отправлялся в клуб, а мы с Еленой Сергеевной коротали вечера за игрой в преферанс да пустыми разговорами.

Однако кое-что все же изменилось: в понедельник к ужину не приехал Афанасий Никитич. Не приехал он и во вторник. В среду же, в день, который Полесовы уже не мыслили без визитов в особняк Курбатовых, чуть свет пришла записка от графа, в которой он приносил тысячу извинений за то, что сегодня не сможет принять гостей, потому как ему нездоровится.

Конечно, можно было бы предположить, что граф Курбатов и впрямь болен. Вот только для меня было очевидным, что Афанасий Никитич нарочно избегает Полесовых. И понимала это вовсе не я одна.

– Лидочка, у вас же отличная память, ну вспомните – чем мы могли обидеть Афанасия Никитича? – Весь вечер в среду Елена Сергеевна путала масти карт, не проявляла к игре интереса, а глаза ее то и дело начинали блестеть от слез. – Верно, это все Мари и ее нелепые выходки! Ну как можно было сказать такое о мадемуазель Волошиной?! Разумеется, это страшно обидело Алекса и Афанасия Никитича, и они теперь не хотят знаться с нашей семьей…

Бросив на стол карты, она достала платок и расплакалась уже откровенно. Поняв, что игра сегодня не пойдет, отложила карты и я, а потом – хоть и решила прежде не вмешиваться – все-таки сказала:

– Безусловно, дело в Мари. Но мне думается, что виной тому не ее выходки, а напротив – ее слишком добрые отношения с Алексом.

– Совершенно не понимаю, что вы имеете в виду… – всхлипнула Елена Сергеевна.

– Я лишь имею в виду, что частое посещение Алексом этого дома, его странная дружба с Мари и раньше были неуместны, а теперь, когда Алекс помолвлен… было бы просто возмутительно, если бы его визиты продолжались!

Признаться, я вовсе не была уверена, что у Алекса проснулась совесть, – скорее инициатива прекращения столь тесной дружбы исходила от его деда. Подслушанный мной на даче разговор позволял сделать вывод, что граф Курбатов не желает распространения слухов о его нежной, как выразился Алекс, дружбе с Еленой Сергеевной. Отсюда и разрыв отношений.

Полесова же плакать хоть и прекратила, но теперь смотрела на меня с обидой.

– Я по-прежнему отказываюсь понимать, что вы имеете в виду! – сказала она. – Мари и Алекс лишь дружат! И мне крайне неприятно думать, что вы, Лидочка, разглядели в этой невинной дружбе что-то еще!

Спорить не было смысла, и я, собрав со стола карты, принялась их тасовать, надеясь снова вернуться к игре и прекратить эту бесполезную беседу. Но Елена Сергеевна моему примеру не последовала: будто и не видя, что я раздаю карты, она поднялась из-за стола и рассеянно подошла к окну. Заговорила взволнованно:

– Решительно не согласна с вами! Мари ведь совсем ребенок – ей всего шестнадцать! Когда мне было шестнадцать, я еще в куклы играла…

– Могу вас заверить, что Мари давно уже не играет в куклы.

Полесова, казалось, хотела мне возразить, но вместо этого вздохнула горестно:

– Вы правы… сегодняшние дети так быстро взрослеют! И конечно, это целиком наша с Жоржем вина, что мы разбаловали Мари. Меня маменька воспитывала совершенно иначе, в строгости. И жили ведь мы с маменькой не в городе, а в деревне, в батюшкином имении – я целыми днями то за вышивкой, то за вязанием. А наставницей у меня была англичанка лет пятидесяти – вся в черном, худая, высокая, угловатая, затянутая в корсет так, что я все в толк не могла взять, как она дышит. Не помню, чтобы она хоть раз улыбнулась от души. Да и меня за каждую смешинку – буквально каждую – отправляла к себе в комнату пять раз отчитывать «Отче наш». И я же, дурочка, действительно отчитывала. Пять раз, будто она проверить могла… А отчитав, каждый раз обещала себе, что коли у меня будут дети, то я их никогда наказывать не стану.

Полесова тяжело вздохнула, глядя в окно на тонущую в сумерках улицу.

– Совсем меня иначе воспитывали, да… я ведь и мужчин толком не видела никогда: Жорж первым был, кто меня, дебютантку, на вальс пригласил да сказал пару любезных слов. Я и решила тогда, что люблю его без памяти. – Она снова вздохнула. – И на маменьку мою Жорж крайне хорошее впечатление произвел – она все спрашивала лишь, не военный ли он? Как узнала, что Жоржик на юриста выучился да в суде имеет должность, так и отдала меня сразу. Папенька мой ведь как раз военным был, дома почти не появлялся, все на службе – вот и не хотела она мне своей судьбы, видать. А невестой-то я завидной была, – не без гордости заметила Полесова, – и жили мы богато. Все благодаря батюшке.

Полесова надолго замолчала, по-прежнему глядя за окно, и я спросила как можно небрежней:

– Елена Сергеевна, а из мальчиков ваших похож ли кто на дедушку?

Едва ли ее ответ помог бы мне в поисках Сорокина. Признаться, мне больше хотелось отвлечь Полесову от невеселых мыслей: как бы там ни было, а детей своих Елена Сергеевна любила безумно, уж как умела, и за разговорами о них, настроение ее всегда улучшалось.

Полесова и правда оживилась, даже снова повернулась ко мне.

– Я ведь и сама батюшку не помню толком… – с застенчивой улыбкой ответила она, – совсем крошкой его видела в последний раз. Но маменька, покуда была жива, часто повторяла, что Серж уж больно на него похож – одно лицо буквально! Маменька рассказывала, что папá очень видным мужчиною был. Хоть и признавала, что не такой красавец, как Жорж.

– А портретов Сергея Васильевича не осталось ли? – спросила я снова.

– Ах, да вы спрашивали уже, Лидочка, – не осталось. Маменька говорила, что папá не любил, чтоб с него портреты писали, а фотографии тогда и не делали еще особо… Уже после маменькиной смерти, когда имение с торгов продавали – Жоржик в долги влез, я вам рассказывала, – я все комнаты, даже чердак обыскала: ни одной картиночки не нашла. Куда все подевалось, ума не приложу…

* * *

Что касается детей, то мне очень бы хотелось сказать, что после Березового отношения наши улучшились. Но увы. Мальчики все так же капризничали, шумели и безобразничали на уроках. Разве что мышей в ридикюлях мне больше не попадалось – и то лишь потому, что я