Держит, обнимает, его большие ладони без устали гладят спину, плечи, немного отстраняют, чтоб коснуться напряженных сосков, чтоб я увидела, как туго и плотно движется его член во мне. Вадим перехватывает мой шальной взгляд, кажется, дуреет еще больше, толкается все жестче и сильнее, каждый толчок — маленькая сладкая смерть… Я не хочу, чтоб это прекращалось, просто не хочу! Хочу, чтоб длилось и длилось! Господи, да я готова вечность так вот провести, с его членом в себе! О чем я раньше думала, когда занималась сексом? Сейчас я ни о чем не думаю. Все внутри дрожит и звенит, как струна натянутая, вот-вот лопнет! Со звоном счастья!

Его глаза не отпускают меня, отслеживают каждое мгновение, каждую эмоцию, и в какой-то момент, когда я понимаю, что изнемогаю уже, что умру сейчас, он мягко, словно в танце, переворачивает нас, укладывая меня на спину и нависая сверху.

От этого кажется, что член во мне еще больше, еще длиннее, движения жесткие и грубые, грудь Вадима каменная и напряженная, я цепляюсь за бугрящиеся мускулами плечи, царапаю, не в силах выразить свои эмоции, не могу ничего сказать, слов не помню! Просто вскрикиваю от каждого жестокого движения, просто распадаюсь в мини-оргазмах каждый раз!

А, когда он привстает и рывком перехватывает мою ногу, забрасывая себе на плечо, меня просто трясет. Неконтролируемо и мощно. Я выгибаюсь, все внутри сокращается до боли сладко, до безумия сильно.

Кажется, я кричу. Наверно. Здесь никого нет на несколько километров вокруг, меня не слышно.

Я кричу, сокращаясь на его члене, сходя с ума от бушующего во мне урагана.

Вадим смотрит на меня, мимолетно прихватывает зубами ногу у щиколотки и тихо ругается, кончая.

Потом аккуратно ложится сверху и утыкается губами в шею.

— Это было охрененно… Просто охрененно…

Я лежу, пытаясь сделать выдох и вспомнить, как складываются буквы в слова.

Потому что да. Это было охрененно.

И после такого еще сложнее думать о том, что это все может закончиться.

Что это все закончится.

Разговор на природе

— Мы с Лешкой чувствовали друг друга…

Я сижу, опираясь на грудь Вадима, между его раздвинутых ног, кайфуя от ставшего уже практически привычным ощущения полной и абсолютной безопасности, которое дарят его руки.

Смотрю на огни далекой ГЭС, прекрасно видные в темноте осенней теплой ночи, слушаю сдержанный, едва различимый плеск волн могучей реки, разливающейся по излучине многочисленными мелкими ручьями.

В них дробится-множится рогатый острый месяц, блестят тонкие лунные огни.

Мне тепло, и даже жарко в оберегающих руках Вадима.

Мне настолько хорошо, что удушающие воспоминания о брате не выбивают больше дрожь в теле, а льются чем-то светлым и ностальгичным. В конце концов, у меня был брат, я его любила. Это было в моей жизни. Это же счастье, что такое было.

Вадим крутит во рту травинку, которая щекочет иногда мне щеку, и я каждый раз немного поворачиваю голову, чтоб уткнуться в губами в его челюсть. Или с готовностью подставленные губы.

Это так сладко, так нежно… Послевкусие близости — самая настоящая близость. Не телесная. Душевная.

Вадим молчит. Ни о чем не спрашивает.

Я сама говорю.

Рассказываю, наплевав на подписку (вот уж на что мне точно плевать), на инстинкт самосохранения, на опасность для самого Вадима. В конце концов, он узнал уже столько обо мне, что детали погоды не сделают…

— Он старше меня был. На полчаса. Мать, когда просыхала, рассказывала, как мы ее мучили, как ее резали по промежности… Ну и прочее дерьмо. Типа, мы виноваты, что у нее потом осложнения пошли. Это же она отца подсадила… Сначала ей сильные обезболивающие прописывали, она на них и подсела… Потом перестал рецепт действовать, как я понимаю… И она начала добирать всем, чем можно. И отец за ней следом. Пока бабка была жива, еще кто-то как-то держался… А потом — все.

— Шрамы — это она? — тихо спрашивает Вадим, когда я надолго замолкаю и начинаю тереться щекой о его предплечье.

— Ага… — зябко передергиваю плечами, и теплые оковы рук тут же становятся крепче, грея и оберегая, — в основном, Лешке доставалось, потому что он постоянно меня прикрывал. У него вообще на спине места живого нет. Не было… Ну и мне перепадало, конечно… Ну да ладно… Потом мы стали ходить к Хороводу… Ну, то есть, к дяде Михе, тренеру. И научились уворачиваться. Так что во всем есть положительные стороны. Не лупи нас мать, мы бы не стали чемпионами. Хоровод нас прям вытаскивал. Если б не он… Лешка бы точно вперся куда-нибудь, он такой… Очень жесткий и взрывной… Был. Не терпел ничего, всегда, если что-то не нравилось — выступал. Я его тормозила, конечно, но тоже не до конца… Потому что сама такая же. Сложно было терпеть. После того, как родителей лишили прав, мы загремели в детдом. Ну, там, конечно, несладко было, но нам вдвоем нихрена не страшно. Мы тогда уже вполне способны были даже взрослому навалять, особенно вдвоем. Конечно, придурки могли толпой навалиться, но как-то обошло. Не трогали нас. И мы никого не трогали…

Вадим наклоняется и целует меня в шею, поднимается чуть выше, к чувствительному месту возле уха, и меня трясет от удовольствия. Такая простая ласка, а я умираю от наслаждения…

Или все дело в том, что это он ласкает? Поэтому так реагирую?

— Брат правда убил тех троих? — спрашивает Вадим, нехотя отрываясь от меня уже в тот момент, когда я, забыв про свои откровения, тянусь к нему за поцелуем.

Разочарованная, я опять откидываюсь ему на грудь, забираю травинку из пальцев и прикусываю.

В конце концов, почему не рассказать? Он и так все…

— Да. — Отвечаю нехотя, вздыхаю, — я не знала даже. Понимаешь, мы с ним как две половинки были, друг друга ощущали, даже если что-то у него болело, я тоже чувствовала… И в тот вечер я тоже почувствовала, понимаешь? Ощутила, что какая-то хрень творится, вот конкретно сейчас! Не на месте сердце было, помню, живот стянуло, словно били туда чем-то тупым… Лешке названивала, а он трубу не брал! И койка его у пацанов в комнате пустая стояла… Сейчас я понимаю, что он специально ничего мне не сказал, тихушник сраный. Знал, что отговаривать буду, стопорить.

Замолкаю. Потом добавляю абсолютно осознанную правду:

— А, если б не удалось отговорить, с ним бы пошла. И с ним бы… Черт… Может, это было бы и к лучшему…

Вадим не перебивает, не говорит пустых слов про то, что так нельзя, преступление и прочий бред, и я благодарна ему за это.

Настолько, что, выдохнув и стерев все-таки выступившие злые слезы, продолжаю:

— Он ушел в колонию, нам только-только четырнадцать… Писал мне оттуда исправно, такие письма смешные… Знаешь, про еду очень много. Что бы он хотел съесть, когда выйдет. Сгущенку, помню, хотел сильно. А еще — рахат-лукум, нам иногда спонсорская помощь перепадала в детдоме, он любил очень. Я ему собирала посылки туда, передачки с людьми. И ждала, когда будет можно подать апелляцию. Пересмотр дела, например. Его же на полные пятнадцать закатали, убийство с отягчающими. То, что он — чемпион, признали отягчающим. Я сама, после смерти тренера, больше не выступала, не с кем стало. Увлеклась танцами. У нас при Доме культуры были спортивные танцы, что-то типа чирлидерских. Вот я туда ходила. Тоже бесплатно, и голова забивается.