рассказываю, что с приходом ноября становлюсь похожа на мышь, которая прогрызла себе норку в куске сыра, – всю зиму сижу дома и отъедаюсь. В ответном письме он говорит, что его сын теперь думает, будто вместо домов в Патагонии – гигантские куски отборного чеддера, и обязательно хочет туда приехать. Его сын слишком мал, чтобы понимать, что мы никогда с ним не увидимся, что я зашла слишком далеко и пути назад нет. Еще я рассказываю брату истории о моем надежном муже, который любит пахать и под завязку заполнять амбар бревнами. Мой брат слишком хороший и честный человек, чтобы тревожить его правдой. Он и так волнуется и не может понять, почему я переехала из Росона, где живут остальные поселенцы из Уэльса и где благодаря системе ирригации легче работать на полях.

Я пишу: «Я перебралась к подножию Анд, потому что я глупая и не желаю ходить в церковь». Пишу: «Если бы я хотела прогуляться по мощеной улочке и выпить вечером чашечку чая, можно было и не переться в такую даль». В Росоне нет никаких мощеных улиц и чая по вечерам, разве что если заварить самому, но мне нравится представлять улицы и чай так близко, представлять, что я добровольно решила отвергнуть такую роскошь.

Я пишу: «Не переживай. Всё в порядке, честно. Этому месту недолго оставаться фронтиром. Люди постоянно приезжают, и тут же их вытесняют те, кто приехал следом. Если так пойдет и дальше, мы скоро вернемся к тому, с чего начинали».

Я люблю одиночество, и оно сильнее всего, когда мужчина только что ушел. Все пространство, что он занимал, – стул, чашка, взгляды в мою сторону, вопрошающие, что я думаю, прикосновение руки к моему телу, очередной вопрос, на который я должна ответить, – и вот он за дверью, и этот стул снова мой. Но все-таки, если бы я всегда была одна, я бы сама глядела на себя вопрошающе и досаждала бы себе всякими глупостями. Например, иногда, когда я колю дрова, я думаю, каким словом заменить слово «шлюха», потому что «шлюха» – слово некрасивое. Само по себе это не так уж и плохо, потому что и я некрасивая, да и секс – это некрасиво. В мире вокруг нас тоже нет красоты, но и слабости в нем нет – как и во мне. Прошлой зимой я застрелила волка. Когда мне было десять, я начала работать на хлопковой фабрике. Когда мне было тринадцать, я лишилась среднего пальца, работая за станком.

В самом деле, я иногда думаю, что само по себе слово «шлюха» меня не слишком волнует. Но у меня же есть и другие занятия. Я фермер. Я умело обращаюсь с иглой и нитью, несмотря на отсутствие пальца, я отлично зашиваю одежду и раны. Я умею читать, и у меня есть Библия. Пусть называют меня шлюхой, но тогда пусть зовут и хирургом, и священником, и подругой.

Когда мне весело, что вполне в моем характере, я пишу брату о том, как выглядят Анды летом, – не такие зеленые, как наши родные холмы, но такие высокие, что мои мысли возносятся к Богу. Я рассказываю, что пампасы вовсе не так плодородны, как нам обещали, но труд валлийцев сделал их лучше. Что добрая женщина из Уэльса Рэйчел Дженкинс придумала систему орошения в Росоне и так усердно принялась за свой замысел, что он воплотился в жизнь. Теперь река Камуи по команде выходит из берегов и удобряет земли. Я чувствую гордость, когда это пишу, мне нравится представлять, как мой брат читает эти письма у камина, рассказывает жене и сыну, на что способны женщины. Я скучаю по нему, подписываю все письма словом «люблю» и надеюсь, что каждое из них доберется до адресата.

Когда мне грустно, я пишу своей старшей сестре, которая умерла, и сжигаю письма в очаге. Ей бы, в отличие от брата, не понравилось представлять себе Анды. Слишком большие. Слишком непохожие на дом. Она бы сказала: кариад, иди ложись. Нам с утра работать. Зачем ты все усложняешь? Жизнь и так непростая штука.

Когда я была маленькой, в моей деревне на севере Уэльса появился человек, раздававший листовки о новой колонии в Патагонии. Он старался собрать толпу, говоря громким, суровым, как у проповедника, голосом о том, что там ждет лучшая доля. «Наш новый дом, – говорил он. – Мы будем процветать, и никто нам не помешает». Сестра пыталась утащить меня в сторону, но я уперлась пятками в землю. Мне хотелось на него посмотреть. В нашей деревне редко происходило что-то интересное.

– Как думаешь, это правда? – спросила я. Зеленеющие плодородные поля. Честная жизнь в награду за тяжкий труд. Где места хватит каждому.

Моя сестра покачала головой.

– Неважно, правда это или нет, нас это не касается.

Я зло выдернула руку и протиснулась сквозь небольшую толпу, чтобы все же ухватить себе листовку. Мужчина проверил, что я умею читать, прежде чем отдать мне ее.

– Это очень хорошо, – сказал он. – Нам нужны такие женщины, как ты. – Я просияла.

– Не стоило ему переводить на тебя бумагу, – сказала моя сестра мне и ему, – в этом еще меньше толку, чем переводить ее на остальных.

Интересно, считала ли бы моя сестра письма, которые я ей пишу, переводом бумаги. Конечно, считала бы. Тем летом у нее только начиналась хлопковая болезнь – легкий кашель по ночам, сдавленность в груди, которая пугала ее и портила настроение: она становилась все меньше похожа на ту сестру, к которой я привыкла, которая помогала мне заплетать волосы, которая научила меня, какие песни петь, чтобы поднялось тесто. Пройдет еще четыре года, прежде чем собственное дыхание навсегда перестанет ее душить. Она вдохнула так много хлопка, что ее легкие, наверное, превратились в подушки.

На хлопкопрядильной фабрике поддерживают высокую влажность, чтобы нить не рвалась. Здесь же воздух сухой и разреженный. Я делаю глубокий вдох и сразу хочу еще. Хочу понять, сколько могут вместить мои легкие.

Я могла бы остаться в Росоне, но не в Уэльсе. Всегда есть вещи, на которые мы не решились бы, даже чтобы себя спасти: на одни способы продавать свое тело мы готовы согласиться, на другие – никогда. Я ни за что бы не стала снова наблюдать за этой медленной смертью или умирать так сама.

В Патагонии неба больше, чем земли. «Вот бы вам на это посмотреть», – пишу я брату и сестре. В пампасах кустарники прибиваются к земле,