на секунду их закрою, то не буду смотреть на себя еще месяц, или год, или всю жизнь. Вместо этого я ем еще одну чипсину и вытираю руки об ковер. Рядом со мной на ковре влажное пятно.

Это пятно, которое я оставила сама, или то самое, что я искала?

Я ложусь на пол, осколок в руках, и смотрю на полку, на которой теперь стоят лишь три необязательных предмета – считай, почти ничего. Пожалуй, я могла бы добавить туда пару фотографий. Или то письмо от моих младших братьев, которое они мне прислали, когда я была в летнем лагере, и которое мама потом заламинировала: так странно, совсем на нее непохоже. Интересно, что же там в коробках из гаража – вдруг там завалялась какая-то очень важная часть меня. Потому что ко мне вдруг приходит понимание, что необходимы как раз эти двадцать вещей, а вовсе не все остальное – не сковородки, которые можно заменить, и не диффузор для масла, которым Джош никогда не воспользуется и который будет просто напоминать ему обо мне, пока он наконец кому-нибудь его не отдаст.

Я приставляю острие осколка к животу и осознаю, что понятия не имею, как сильно надо давить. С какой силой нажать, чтобы было достаточно больно? Как нанести себе ровно столько ущерба, сколько нужно, не больше и не меньше – достаточно, чтобы отвлечься, но недостаточно, чтобы стало заметно со стороны?

И что, будешь просто тут валяться? – спрашивает Аннет, и я не понимаю, что она имеет в виду. То ли это означает «давай, не тяни». То ли «вставай». Я не могу заниматься этим при ней. Она не поймет. Как жаль, что здесь нет Стива, думаю я, но и это было бы не то, что мне нужно. Я откладываю осколок в сторону. Может, я смогу склеить вазу заново. Самым классным в ней было то, что она изначально выглядела разбитой.

Дженис приходит около полуночи. Входит без стука – у нее есть ключ.

– Ты же еще должна быть на работе, – говорю я.

– Клиентов было немного. Я свалила пораньше.

Дженис никогда не сваливает пораньше. Ей нужны деньги. Как и всем нам.

Мгновение Дженис стоит без движения, потом откладывает свою сумочку, достает бутылку вина и несет на кухню. Бутылка со свинчивающейся пробкой, отлично. «Где, блядь, все бокалы?» – слышу я, а потом она возвращается с двумя пиалами для хлопьев. Она наливает в них вино и ставит рядом со мной. Затем снимает с себя одежду, глядя при этом прямо на меня. У Дженис тоже ямочки на бедрах. Тонкая талия и маленькая грудь, на правой красное пятнышко – наверное, родимое. Она садится рядом. Я приподнимаюсь на локтях и пытаюсь глотнуть вина, но держу пиалу под неудобным углом и закашливаюсь. Вино стекает по подбородку, попадает на грудь и в пупок. Она нагибается и слизывает каплю вина у меня с шеи.

Дженис усмехается. Она тоже делает глоток вина, но не проливает ни капли. Она берет осколок, который валяется возле меня, и отбрасывает его прочь через всю комнату. Внимательно на меня смотрит. Я переживаю, не села ли она на мокрое пятно, но ни о чем ее не спрашиваю. Не спрашиваю, выгнали ли меня с работы. Не спрашиваю, видела ли она, что я наделала, какой бардак устроила. Я больше никогда не хочу разговаривать. Я хочу, чтобы она всегда смотрела на меня так: спокойно, будто дикий зверь, что видит меня насквозь, каждый потаенный уголок. Я хочу, чтобы она смотрела на меня, чтобы стала моими глазами и никогда, никогда не останавливалась.

Лучшая и единственная шлюха в Кум-Хавриде, Патагония, 1886 год

Я занимаюсь сексом с мужчинами из Кум-Хаврида, чтобы этого не пришлось делать их женам. Жены по большей части мне благодарны – здесь не лучшее место для рождения детей. Кум-Хаврид можно назвать городом только с натяжкой: горстка хижин, от одной до другой километры пути, и нет ни торговой лавки, ни акушерки. Мужчины тоже благодарны – я никогда не выдаю их секреты. Спросите кого угодно, можно ли мне доверять. Если мужчине было со мной хорошо, а потом другой мужчина спрашивает про первого, как он мне, я говорю – какой? Вон тот вот? У него стоял как у мальчишки, трахал меня враскоряку и шлепнул по заднице, когда все кончилось. Такой был благостный, что заплатил мне лишнего, а еще через неделю пришел снова и сказал, что я излечила его от подагры. Любой мужчина улыбается, когда это слышит, и представляет, что, навести он меня, и про него будут рассказывать похожие истории.

К порогу моей хижины мужчины приходят с мешком еды или куском вяленой говядины, а если повезет – с бутылкой самогона или сахаром для выпечки. От денег здесь мало толку, но я беру, если предлагают. Деньги всегда пригодятся. Когда мы занимаемся сексом, все зависит от их прихотей, но я не терплю, когда со мной обращаются слишком грубо или дерутся, и здесь намного проще за этим проследить, чем в Уэльсе. Женщин, в частности шлюх, ценят куда больше, когда нас мало. Я не против отсосать мужику, если знаю, что он хороший человек, если считаю его другом: хороший мужик будет благодарен, а плохой решит, что раз ты ему отсосала, значит, ты теперь ему принадлежишь. Иногда мне нравится заниматься сексом – они мне уже давно не чужие, – но чаще я просто терплю. Стопка самогона для разогрева никогда не повредит.

Был у нас секс или не было, но вечер обычно кончается тем, что мужчина дремлет у моего камина. Мне нравится за ними наблюдать и думать, снится ли им сейчас дом. Когда они просыпаются, я никогда не спрашиваю об этом, потому что и сама бы не ответила, спроси меня об этом кто-нибудь.

Все мужчины разные, но про всех без исключения мужчин Кум-Хаврида можно сказать одно: они устали. Весной в горах тает снег и затопляет наши поля, а иногда и дома. Дороги так развозит, что по ним невозможно проехать, даже хуже, чем зимой. Лето слишком короткое, чтобы мы успели починить все, что пришло в негодность, а осень кончается, как только собран урожай, если не раньше. Мы выращиваем картофель и морковь, отстреливаем и засаливаем дичь, так что наши хижины начинают больше походить на кладовые, чем на жилища. В письмах брату в Уэльс я