— Что же дальше? — спросил я. — Суд никогда не признает васвиновной в чем-либо из этого. Вы в безопасности. Даже и мне трудно осудить вас.Мои руки тоже в крови, как вам известно. Вы единственный живой человек, которыйзнает, кто я, и это причиняет мне неудобство. И все же у меня бродят кое-какиедогадки относительно того, о чем вы не хотели информировать весь белый свет. Выне станете пытаться уничтожить меня, ибо вы знаете, что я сделаю с этимидогадками в случае нарушения соглашения.

— И я вижу, что вы не воспользуетесь вашим кольцом до техпор, пока я не спровоцирую вас на это. Спасибо. Я боялась этого.

— Кажется, мы достигли какого-то равновесия.

— Тогда почему бы нам не забыть обо всем этом?

— Вы имеете в виду — почему бы не доверять друг другу?

— А это очень необычно?

— Вы же понимаете, что будете обладать известнымпреимуществом.

— Верно. Но долго ли будет иметь значение это преимущество?Люди меняются. Телепатия не поможет мне определить, что вы станете думатьзавтра — или где-нибудь в другом месте. Вам об этом проще судить, потому что вызнаете себя лучше, чем я.

— Полагаю, вы правы.

— Конечно, говоря по правде, я ничего не выигрываю, разрушивваш образ существования. Вы же, с другой стороны, вполне можете захотетьотыскать незарегистрированный источник дохода.

— Не буду этого отрицать, — согласился с девушкой я. — Ноесли я дам вам слово, то сдержу его.

— Я знаю, что вы имеете в виду. И я знаю также, что выверите многому из того, что я сказала — с некоторыми оговорками.

Я кивнул.

— Вы в самом деле не понимаете значение Песнопевца?

— А как я могу понять, не будучи ни дельфином, ни телепатом?

— Может, вам показать, помочь представить то, что я хочусохранить и оградить от бед?

Я поразмыслил об этом, вспоминая происшедшее на станции,когда она напомнила мне кое-что из Вильяма Джеймса. У меня не было способаузнать, как можно при этом управлять своим состоянием, какими силами она можетнавалиться на меня, если я соглашусь на подобный эксперимент. Тем не менее,если все это выйдет из-под контроля и если помимо того, что было обещано, будеткакое-то минимальное вмешательство в мой мозг, я знал способ мгновенно положитьконец этому. Сложив руки перед собой, я положил на кольцо два пальца.

— Очень хорошо, — согласился я.

И затем это родилось снова — нечто вроде музыки, и все же немузыка, нечто такое, что не выразить словами, ибо сущность этого была такой,какую не ощущал и какой не владел ни один человек: оно лежало вне круга человеческоговосприятия. Я решил потом, что та часть меня, которая впитывала все это,временно переместилась в разум творца снопеснопения — того дельфина, и я сталсвидетелем-соучастником временного рассуждения, которое он импровизировал,придавал аранжировку, сливая все ее части в заранее сконструированные видения ивыражая их словами, законченными и чистыми, и облекая в воспоминания и в нечтоотличное от сиюминутных действий, и все это смешивалось и гармонично, и врадостном ритме, которые я постигал только косвенно через одновременноеощущение его собственного удовольствия от процесса их формулирования.

Я чувствовал наслаждение от этого танца мыслей, разумных,хотя и нелогичных; процесс, как и всякое искусство, был ответом на что-то,однако на что именно — я не знал, да и не хотел знать, если честно, ибо этобыло само по себе достаточностью бытия — и, может, когда-нибудь это обеспечитменя эмоциональным оружием на тот момент, когда мне придется стоять одиноким ибеспомощным перед бедой — ибо это было чем-то таким, что невозможно оценитьверно, разве что только тогда, когда в памяти всплывут фрагменты его — нечтовроде бешеного веселья.

Я забыл свое собственное бытие, покинул свой ограниченныйкруг чувств, когда окунулся в море, что не было ни светлым, ни темным, ниимеющим форму, ни бесформенным и все же осознавал свой путь, возможно,подсознательно, в нескончаемом действии того, что мы решили назвать «людус» —это было сотворение, разрушение и средство к существованию, бесконечноекопирование, соединение и разъединение, вздымание и опускание, оторванное отсамого понятия времени и все равно содержавшее сущность времени. Казалось, чтоя был душой времени, бесконечные возможности наполняли этот момент, окружаяменя и вливая тонкий поток ощущения существования и радости… радости… радости…

Крутясь, этот момент и поток вытек из моего разума, и ясидел, все еще держась за смертоносное кольцо, напротив маленькой девочки,сбежавшей от жутких цветов; она сидела, одетая во влажную зелень, весьма ивесьма бледная.

— О-ча доу десу-ка? — произнесла она.

— Итадакимасу.

Она наполнила чашку. Я хотел протянуть руку и коснуться ееруки, но вместо этого поднял чашку и отпил из нее.

Конечно, она приняла мою ответную реакцию. Она знала.

Но заговорила она немного погодя.

— Когда придет мой час — кто знает, как скоро? — я уйду кнему, — сказала она. — И я буду там, с Песнопевцем. Не знаю, но я продолжу это,возможно, как память, в том безвременном месте, и будет это частьюснопеснопения. Но и теперь я чувствую часть ее.

— Я…

Она подняла руку. Мы допили чай молча.

На самом деле мне не хотелось уходить, но я знал, что долженидти.

Как много осталось такого, что я должен был сказать, думаля, когда вел «Изабеллу» назад, к Станции-Один, к мешку алмазов и всемуостальному, что там еще было.

Ну и ладно, подумал я. Самые лучшие слова чаще всего именноте, что остаются несказанными.

Большие пушистые хлопья падали в ночи, безмолвной ибезветренной. Похоже, на свете не существовало ни бурь, ни ветров — нидуновения, ни вздоха. Только холодная равномерная белизна, плывущая за окном, ибезмолвие, подчеркнутое выстрелами, удалявшимися перед тем, как затихнуть. Вцентральной комнате сторожки единственными звуками были случайные шорохи ишипение обуглившихся дров на каминной решетке.