Интересно, что косность проявляли обе стороны. Английское правительство Индии неохотно соглашалось на обучение индийцев английскому языку, а брахманы, жрецы высшей касты, прямо-таки категорически не желали, чтобы англичане учили санскрит – именно потому что это древний священный язык жрецов, которым имеют право владеть только они. Когда в Индию приехал лингвист и ученый сэр Уильям Джонс и захотел изучить санскрит, ни один брахман за его обучение не взялся, какие бы деньги сэр Уильям ни предлагал. В конце концов Джонс все же нашел владеющего санскритом врача-вайдью и язык превзошел. Санскрит его очаровал, особенно открытие древней индийской драмы. Именно благодаря трудам и переводам Джонса культурная Европа открыла для себя сущие сокровища обширной литературы на санскрите.

Неру: «Индия в неоплатном долгу перед Джонсом и многими другими европейскими учеными, которые вновь открыли ее литературу прошлого. Разумеется, многое из нее было известно во все времена, но знакомство с нею постепенно становилось доступным лишь самым избранным и замкнутым группам, а преобладание персидского языка как языка культуры отвратило от нее умы народа. Поиски рукописей помогли обнаружить многие малоизвестные работы, а применение новых критических методов анализа дало новое истолкование найденной обширной литературе».

Из всех станков в Индию разрешалось ввозить только печатные. И снова Неру: «Появление и применение печатной машины явилось большим стимулом для развития народных индийских языков. Некоторые из этих языков – хинди, урду, бенгали, гуджарати, маратхи, тамильский и телугу – не только вошли в употребление с давних пор, но на них были написаны и литературные произведения. Многие из книг на этих языках были широко известны массам. Почти всегда это были эпические произведения, поэмы или сборники песен и стихов, которые легко запоминались. Фактически прозы на этих языках в тот период не было. Серьезные труды почти всегда появлялись лишь на санскрите или на персидском языке; предполагалось, что каждый культурный человек знает один из них. Эти два языка играли ведущую роль и тем препятствовали развитию народных языков индийских провинций. Издание книг и газет разбило сдерживающие оковы классических языков, и сейчас же вслед за этим начала развиваться проза на языках провинций».

И наконец, Неру, человек объективный, подводит некий итог: «Английское образование привело к расширению кругозора индийцев, к восхищению английской литературой и культурой, к возмущению против некоторых сторон и обычаев индийской жизни и к растущему требованию политических реформ. Новая интеллигенция возглавила политическую агитацию, которая выразилась главным образом в петициях правительству». Правда, была и оборотная сторона: «Получившие английское образование интеллигенты и чиновники образовали, по существу, новый класс, впоследствии появившийся во всех частях Индии, класс, находившийся под влиянием западной мысли и обычаев и в значительной мере оторванный от народных масс».

Ну, вот это-то нам прекрасно знакомо: были времена, когда русские дворяне двух слов не могли связать по-русски, зато по-французски тараторили так, что за французов их принимали настоящие французы (вспомним известную сцену из «Войны и мира», когда французский офицер ни за что не хочет поверить, что Пьер Безухов – русский, по его глубокому убеждению, так говорить по-французски может только урожденный француз). И своей такой интеллигенции у нас хватало во все времена – преклонявшейся перед Западом и презиравшей «лапотную» Россию…

Это все, конечно, прекрасно: что Индия познакомилась с культурными сокровищами Европы, а Европа – Индии. Что перевешали тугов-душителей и запретили сжигать заживо вдов. Но меня не отпускает одна мысль: а как быть с теми десятками миллионов (так!) трупов индийцев, на которых, словно на питательном растворе, и выросла промышленная держава номер один – Великая Британия. И долго удерживала это первенство. А ведь могла и остаться третьеразрядной европейской державой при другом обороте дела, ни за что не поднявшейся бы так на миллиардах награбленных золотых и миллионах трупов? Дьявол им ворожил, что ли?

«Равнины Индии белеют костями ткачей»…

Из Большой Истории не вычеркнуть этих слов, как бы старательно многие на Острове Кошмаров не пытались их забыть.

Историю Канады хорошо знают только узкие специалисты-историки. Так уж сложилось: не преподавали ее у нас широко. Историю США мы знаем гораздо лучше – вот парадокс, не по учебникам, а по множеству приключенческих романов, в основном об индейский войнах, но не только. И по кинофильмам, конечно. Нельзя сказать, что приключенческие романы, фильмы-вестерны дают полное, точное, обширное представление об американской истории, но кое-что в памяти все же застревает: имена, события, даты.

С Канадой обстоит гораздо хуже. Нет у них такого могучего пласта литературы и кинематографа. Единственное, что может вспомнить человек, читавший Фенимора Купера, – что когда-то Канада была французской, а потом англичане ее отвоевали. Впрочем, и Купер в последнее время крепенько подзабыт, а многие вообще не брали его в руки…

В общем, многие у нас имеют некоторое представление и о мятежах, вспыхивавших в американских колониях (буду так называть будущие США в отличие от Канады). Канада (именовавшаяся тогда Новой Францией), в сущности, тоже была американской колонией сначала Франции, потом Англии, но нужно же их как-то отличать. И о самой революции, о войне за независимость, о войнах с индейцами, о самопровозглашенных республиках Техасе и Калифорнии, о войне с Мексикой, о Гражданской войне в США. Об этом в наших учебниках истории все же было написано немало.

Другое дело – Канада. О ее истории в наших школьных учебниках почти не писали. А потому большинство людей (сужу по опыту общения) искренне полагают, что Канада была этаким сонным царством, где не происходило ничего серьезного – жили себе люди и жили. Автор этих строк тоже так полагал до определенного времени – и лишь вдумчиво взявшись изучать историю Англии и ее заморских владений, обнаружил, что никакого сонного царства не было и в помине – до определенного времени Канада прямо-таки бурлила мятежами и бунтами, лишь чуть-чуть не дотягивавшими до «полноценной» революции. Хватало и там боев-пожаров…

Но давайте по порядку. Если жителям американских колоний всегда было присуще некое вольномыслие, свободомыслие, независимость, и они никогда не ломали шапку перед чиновниками короны, в Новой Франции обстояло совершенно иначе: там все ходили по струнке, шаг вправо – шаг влево считался побегом.

Все дело в местной специфике. Практически с момента основания американских колоний Лондон взял на себя лишь внешние сношения и внешнюю торговлю, а во внутренние дела колоний не вмешивался совершенно. И потому буквально сразу после основания колоний там возникли всевозможные органы местного самоуправления, не такие уж слабые, решавшие много важных и серьезных вопросов, а потом и подобия парламентов – ассамблеи. Именно на них американцы привыкли полагаться, так что Лондон представал чем-то абстрактным и, в общем, никакого особенного влияния на внутреннюю жизнь не оказывавшим.