– Того! Ни ты, Ероха, ни я Ольге не надобны. Все ему, кочету расписному, Павлушке-супостату! Вот ложись и утирайся, не солоно хлебавши. А я так и быть, рядом посижу, посмотрю на позорище, – Проха отругивался, но как-то не отрадно, не весело.

– Будто ты хлебнул, – Ероха тоже не веселился. – Ладно, кончай лясы точить. Отлуп, так отлуп. Чай не впервой.

Власий услыхал, да и не смолчал:

– Что, упустили красавицу? Небось, зубоскалили дюже, дурилки? – говорил-то не с того, чтоб позлить, а чтоб свою маяту выплеснуть.

– Кто б говорил, – проворчал Проха. – Тебе что ль перепало?

– Перепало, Проша, перепало. После поста свадьба. Елена женой мне станет. Уяснил? – Власий не гордился, говорил муторно, едва ли не тоскливее, чем дружки его.

– Да ну! Брешешь! – Ероха подкинулся. – Ну, ты и хват. Как уговорил-то, друже?

– Все тебе расскажи, – ворчал боярич, переворачивался на другой бок. – Сам разумей, как девок привабливать.

– Тьфу! – Прошка вызверился. – Так-то завсегда. Одним все, а тебе….нос гулькин.

Ероха помолчал малое время, а потом засмеялся тихо. Вслед за ним Проха загоготал. Власий и сам хмыкнул, а уж потом и залился вместе с дружками. Хохотали-то долгонько, будто дурь из головы выгоняли, душу легчили. Много позже уснули и уж рассветом были в седлах.

– Оля, Олюшка, да где ты там? – Еленка металась по ложнице, звала посестру.

С самого утра боярышня места себе не находила. Ночь у Лавровой лавки просидела, слушала, как дышит, все боялась отойти. А поутру братец каши запросил, сам сел и улыбнулся. Тем обрадовал Елену и добрую тетку Светлану, что глаз не сомкнула, болела за боярича.

Вроде и отрадно все, а сердечко-то у Еленки трепыхалось. Вечор Власий совсем ума лишил, а вместе с тем и сна, и покоя. Боярышня и сердилась, и задумывалась, и млела, словно крепкого вина испила. И хотела бы гнать от себя мысли сладкие о поцелуях, о словах горячих, а не могла никак.

– Тут я, Ленушка, – Оленька вошла с ложницу и застыла опричь посестры.

Еленка уж рот открыла, хотела просить девушку о новой рубахе и летнике понаряднее, а слова-то и растеряла. Сколь годков рядом с ней была, а такого-то лика ее еще и не видала: и нега не нем, и краса неземная, и радость тихая, но глубокая.

– Оля… – молвила тихонечко, боясь потревожить отраду посестринскую. – Что ты? Тебя и не узнать. Не знаю, что и думать. То ли в радости ты, то ли в беде.

Спросить-то спросила, а ответа насилу дождалась. Ольга словно во сне стояла, будто зачаровал кто, заколдовал.

– Еленушка, я сказать хотела… – вздохнула счастливо. – Вечор Павлуша за себя позвал. Сказал, в дом к себе свезет. Сказал, что любит. Ты не думай, я опричь вас с Лаврушей буду сколь нужно! Ни за что не уеду, пока не оздоровеет боярич наш!

Елена и сама ликом понежнела, улыбнулась, а потом на лавку села и посестру за собой поманила.

– Вот значит, как, Олюшка… – обняла крепко девушку. – Дал господь, не оставил милостью своей. Да и кому, как не тебе, родимая? Лучше тебя и не найти, хучь всю землю истопчи. О тебе радоваться стану, о тебе молиться буду завсегда. Где б ты ни была, сестричка моя любимая.

– Ленушка, голубушка ты моя, – залилась Оля слезами светлыми. – Век не забуду, ни тебя, ни Лаврушу. Даст бог, видеться будем часто. Домок-то Павлушин опричь Зотовки.

– Свидимся, Олюшка, свидимся. Родные ведь, – Еленка и сама всплакнула. А как инако? Посестру отдавать в чужой дом, хоть и любому, а все одно, тоска. – Милая, да что ж я…

Еленка вскочила, метнулась к сундучку малому в углу ложницы. Откинула крышку резную, достала мешочек шитый-вышитый и Олюшке подала с поклоном:

– Прими, родимая, не откажи. То приданое твое.

Ольга руки не протянула за мешком, глаза распахнула:

– Ленушка, что ты! Чай не боярышня я! А тут вон сколь… Не возьму я. Ни в жизнь не возьму! – отмахивалась.

– То деньга, Оля. Всего лишь деньга. А за любовь твою и верность я отплатить не смогу. Долг велик и цены такой мне не выдумать, – мешочек положила на колени посестры. – Ты счастлива стань, тем и я обрадуюсь. А с деньгой-то все проще будет.

Оля накрепко обняла Еленку, поцеловала в плечико, а ужо потом спросила тихонько:

– Токмо тем и рада будешь? Еленушка, ты не подумай дурного, но видала я вчера тебя с бояричем. Может, поблазнилось мне или морок на глаза накинуло, токмо любит он тебя, и крепко. Ай, не так? Я, было, подумала, что в скором времени у нас в дому две невесты будут.

Еленка спину выпрямила, голову подняла, но и тут же поникла. С лавки поднялась тяжко, пошла по ложнице, остановилась посередь, вроде как сама не поняла, куда идет, зачем…

– Говорит, что любит. За себя позвал, а я не отказала, – руки повесила, голову опустила низехонько. – Ежели охота меня вот такую на шею сажать, так пусть берет в жены.

– Какую такую? – Ольга и вовсе удивилась. – Самую лучшую. Свезло бояричу тебя встретить, а еще боле свезло, что ты не отказала ему, приветила. Еленушка, что ты говоришь-то, не пойму? Ты обскажи, люб он тебе, нет ли?

Боярышня замялась, растерялась, принялась теребить кончик косы:

– Оля, не знаю, что и думать. В голове будто каша горячая, в груди огнем плещет, а сама я млявая становлюсь. Люб, не люб… – замолкла на малое время, но наново заговорила, – не знаю, я. Не пытай меня, Христа ради! Через Власа ума лишусь, не инако! То милует, то ругает, то ждет от меня чего-то. А чего, неведомо! И смотрит так, что мне плакать хочется. Олюшка, уж не колдун ли он? – Еленка унялась, прижала к горячему лбу ладонь и глаза прикрыла.

– Батюшки святы… – Оленька изумилась, а потом не сдержалась и прыснула весело. – Еленка, коли ты не знаешь, так я знаю. Люб тебе, в том поклясться могу. Отродясь такой тебя не помню. Ой, ну чудеса!

– Оля, ты, видать, ума лишилась через Павлушу своего, – ворчала Еленка. – Откуль тебе-то знать, коли я сама не ведаю, а?

Ольга только смеялась и обнимала растерянную посестру.

– Елена, а что ж ты ему-то ответила? Ведь за себя звал, не инако спросил, любишь иль нет? – Ольга любопытничала, а с того Еленка скривилась, будто кислого испила.

– Спросил.

– А ты чего же, Ленушка?

– А я сказала, что лучше его нет никого. Оленька, как думала, так и ответ дала, и обсказала, сколь сделал он для нас, себя не пожалел, – беседу вела с Олей, а все будто себя уговаривала. – А он озлился! Мне, говорит, за ради Христа тебя не надобно! А какой там за ради Христа, ежели это я ему должна во веки вечные? За Лаврушу, за Зотовку! Впору самой умолять за себя взять. Оля, чего он взвился-то?

Ольга ресницами захлопала:

– Ты не разумеешь разве? – в глаза боярышне глянула уж дюже удивленно. – Слов горячих ждал, сердечных. О том, что люб тебе, а ты под расчет ему. Не инако любит тебя сильно, а то бы и вовсе отворотился. Ты почто парня-то обидела?