Боярич знал, что сей миг надо к порядку звать, да в том и беда. Попробуй, удержи мужиков хлебнувших кровушки. Но поступил так, как учил отец когда-то:

– Слухай!! – заорал на весь лес. – Десятники ко мне! Добро делить промеж своих по укладу! Девки мои! Чего лупитесь?! Я боярич! Хошь девку так рухляди не бери, деньгу оставляй!

Услыхать-то услыхали, но вняли немногие. Кто помоложе, новики, и навовсе принялись с девок одежки лупить. Десятники к Власу подскочили: тот токмо бровь выгнул, и бывалые поняли, что надо усмирять. Да не словом, а плеткой, как скотину обезумевшую.

Малое время слышна была ругань, стук кулаков по шеломам, а уж потом все в разум вошли. Ярость схлынула, обессилела ратных. Кто в снег сел, кто привалился к деревам, кто ткнулся носом в конский бок. Власию не впервой такое-то видеть. Всякое нелепие творилось сразу опосля сечи – кровь играет в головах дурных, смерть близкая подначивает, мол, бери все пока живой.

Влас и сам прислонился спиной к березке светлой, стянул с головы шелом. Постоял малое время, нагнулся и прихватил снежка белого. В лицо кинул и стер кровь, пот.

– Проха! – крикнул ближнику. – Раненых и убитых счесть, мне обсказать сколь. Ворогов посеченных облупить до рубах нательных. Доспех пущай снимают, мечи тянут. Луки, ежели справные, тоже хватайте. Все на подводы. Десятникам обскажи, чтоб делили по укладу. Новикам восьмая, ратным четверть, себе десятую. Остальное Сомовское. Ероху прихвати, он поголосистее. Девок одеть, на подводу усадить. В Зотовку вернем, чай, семьи рыдают. Похоронили до времени. Все на том.

Знал Власий, что делит теперь добро Лаврово и Еленкино, но такова ратная добыча. Тут уж никто поперек не скажет, не усовестит: в бою взято, кровью заплачено.

Пока шебуршались, пока раненых своих обихаживали, пока мертвых складывали, темнеть начало. Обозники Сомовские сбили подводы в рядок и повезли тихим ходом к Сомовке: мертвых, раненых и рухлядь с золотишком. С ними пошел десяток Лопухова, что уж и десятком не был: осталось семь человек, но лютых, бывалых.

Остальных Власий согнал в старый острог. Те и не брыкались, чай знали, что доля их в сохранности дождется на боярском подворье, а значит, будет на что семьи кормить до нового урожая.

Пока морды отмывали от кровищи, пока мечи чистили, ночь пала. Наварили каши, унялись, повечеряли и спать. А Власий собрал десятников:

– Глебка, как с воеводскими уговорились? Куда пошли?

– Пошли через Лугу, погнали Рыбьего. Там, чай, не Несторовым чета. Воины справные, употеешь наскакивать. Идут без обоза, борзо. Золотом набрали, при себе везут. Коней заводных в половину отряда. Не инако будут по деревням шариться, прокорм искать.

– Как без обозу? Чего раньше не обсказал?! С какого ляду их понесет до Луги торенными дорогами, коли им через лес сподручнее?! – высказал и похолодел, разумел, что пойдут Череменецкими лесами. – Глеб, рассветом поднимай всех, и к скиту. Сдюжим. Разнесем ляхов и тогда уж к дому. Что? Что лупишься! Без тебя знаю, что устали люди, а как инако? Оставить за спиной лиходеев? Ты ж не дурень, разумеешь, что болячка и вскрыться может!

– Понял я, чего орать-то? – Глеб насупился, запахнул на груди зипунок теплый. – Харча у нас осталось всего ничего. Надоть к деревням выходить, торговать овсу и хлеба.

– Боярич, я пошлю сей миг верхами Петьку Шугина. У него конь справный, домчит борзо. Пущай упредит скитовских, что ляхи опричь, – подал голос одноглазый Евсей Порубин. – А мы уж рассветом за ним. Чай, пара дён у нас есть в запасе.

– Добро, – Власий кивнул, мол, спать идите, а сам глаз не сомкнул.

Все боялся за Еленку, за дядьку и за всех тех, кто остался в скиту. В любой миг ляхи могли нагрянуть. Утешало, что опричь Елены два десятка Терентия, да и следом за Рыбьим глазом шли воеводские ратники, с того унимался боярич, в сон склонялся, но наново подскакивал и терзал себя думками страшными.

Рассветом повскакали, коней накормили, и в путь. Снег пошел крупный, липкий, с того и шли медленно, увязая в сугробах, что росли едва ли не на глазах. Измаялись, но третьим днем вышли к Череменцу. Заснеженное озеро, будто плешь средь лесов белело, и только вороны черными пятнами кружились над часовней старого скита.

Звук мечный услыхали еще на подъездах к Еленкиному домку! Бросили коней наметом, понеслись к широкой поляне меж деревьев опричь Еленкиного домка. Там уж рубились страшно ляхи и десятки Терентия Зотова.

Еленка стояла посреди ложницы с легким луком в руке, пристраивала на плече тугой колчан со стрелами. Плотнее увязывала поясок на простом зипуне и шапочку ладила.

– Павел, веди их, слышишь? – дядька Петр метался, вытаскивал колчан и лук. – В скиту схоронитесь до времени!

Десятник кивнул, оглянулся на бледную Ольгу и заплаканную Светлану, что держала за руку маленького боярича. На Агашу с дочкой Варюшей.

– А ты-то как, Пётр?

– Каком кверху! Ты дурень? Ходу! Не слышишь, сеча началась?! – дядька Петр махнул рукой и повернулся к сеням, но был остановлен женою.

– Петруша, милый мой, не пойду без тебя! – и заплакала, пала мужу на грудь.

Следом за ней бледный еще боярич запищал:

– Не пойду в скит! Я тут буду! У меня меч есть! – потянулся к оружию, да не удержал в тоненькой ручке.

В тот миг Еленка заговорила: лик спокойный, едва ли не холодный.

– Агаша, чего ждешь? Хоронись нето! – поглядела вослед чернавкам, что выскочили во двор, потом и на Павла взгляд метнула страшный. – Слышал, что сказал дядька Пётр? Веди нето, поторапливайся.

– Слышал, боярышня, – Павел чуть отступил от суровой девицы. – Десятник я. Без меня ратные замечутся.

– Павел, тебе Терентий наказ дал, боярича оборонять. Так что ж думаешь, он людей твоих удержать не сможет? – рукой махнула, мол, все сказала, а потом дядьке изумленному, – дядька Пётр, засядь за сугробом опричь домка. Я обсмотрела, далече видать. Что? Что застыли?! Бегом! Павел, ты вперед всех пропусти, а я уж за тобой.

– Да как так-то?! – взвился дядька. – А ну как стрелу споймаешь?!

– Все на том, – и пнула в плечо удивленного десятника.

Он и повел. Ольга со Светланой и бояричем побежали вперед, следом Павел, а последней вышла из домка Еленка. Осмотрелась и кивнула ратному:

– Веди.

Едва сказала, как из-за поворота показался отрядец! Еленка углядела средь всех Власия и встала столбиком леденелым.

– Павел! Павел, стой!

Он и обернулся, уставился на боярышню удивленно.

– Веди их. Дай тебе бог, родимый! Сбереги! Бегом, бегом же!

– А ты?! Ленушка?! – кричала Ольга.

– Тут останусь! – и кинулась за дядькой Петром, что уж упал в сугроб большой, лук перед собой выставил.