Пришла в себя быстро. Юрка стоял рядом, капал лекарство из пузырька.

— Маша, я вызову «Скорую», а?

— Не надо, прошло уже. — Маша выпила из рюмочки разведенные водой капли. — Сейчас еще таблетку приму — совсем будет хорошо.

Она поднялась с дивана, села в кресло. Голова была тяжелая и мутная, как котел с прокисшей баландой. Юрка пошел на кухню, принес в стакане воды, поставил перед ней. Она хотела взять воду, но в голове снова поплыло, и стакан грохнулся на пол.

«Скорая» приехала быстро. После укола Маше стало лучше, она молча сидела в кресле. Юрка собирал веником осколки стакана.

— Выпьешь, может, чаю с медом?

— Нет. — Она покачала головой, глядя пустыми глазами на лужицу возле ножки кресла, на мелкие прозрачные осколки, засыпавшие пол между креслом и диваном… — Смотри, и под диван стекла попали. Как бы Бунька не порезался, он часто под диваном на пузе лазает, прячется там.

Сейчас Буонапарте сидел рядом и сочувственно смотрел на Машу. Прыгнуть на колени не пытался, под диван тоже не лез.

— Не порежется, я все соберу.

Юра взялся за основание дивана, с усилием отодвинул его от стены, направил настольную лампу так, чтобы осветить открывшийся угол. Низко наклонился, стал собирать осколки веником. У стены под диваном было пыльно. Диван старинный, тяжелый, на коротеньких дубовых ножках, давно его не отодвигали. Здесь валялись какая-то пуговица, заколка — Бунька, наверно, закатил. Возле самого плинтуса он увидел что-то железное. Железка была ладненькая, небольшая — сантиметров восемь, вся резная, узорчатая. Протягивая к ней руку, Юра уже знал, что это.

Завитушка — такое название, конечно, подходило к ней больше всего. Завитушка была размером с половину его ладони. Для чего она? Какая тайна с ней связана?

Хороший кузнец никогда не пропадет. Поняв, что застрял с семьей в занятом врагами Смоленске, Василий не то чтобы испугался, он был не из пугливых, но поначалу сильно задумался. Хозяева, уезжая, оставили ему ключи от кузни — чтобы берег добро. А тут заполыхало вокруг, дальше больше, грабежи пошли. Французы эти или ляхи, кто их знает, кто они там, церквы грабят, в дома заходят — хуже татарина…

Зябрин с раннего утра приходил к кузне, стерег. Конечно, кузня не церква, золота-серебра нет, однако и тут найдут басурманы чего украсть, а не украдут, так поломают. Хозяева воротятся: «Васька, где наше добро? Отвечай!» А начнешь оправдываться, мол, виноват, не устерег, скажут: «Правильно, мужичок, полезай в тюрьму».

Однако нет худа без добра — кузня помогла кормить семью и при басурманах. Хороший кузнец, да при кузне, всегда семью прокормит. Были бы руки, а дело найдется. И при французах правил Васька сабли, лошадей ковал, а то и иные работы, какие закажут, делал. Платили хорошо — пограбленного-то не жалко: где колечко, где бусы…

Церковную утварь Васька в качестве платы не брал — грех большой. А если камень какой, может, и из иконы или чаши, — брал. Кто ж его знает, откуда вещь — за всем не углядишь! Из полученного что на картоху-бураки-хлеб менял, а больше складывал. На кузню свою копил.

Ходили к нему и из окрестных деревень мужики, и не только для обмена. И из леса которые, партизаны тоись, приходили тоже. Этим Васька топоры ковал, вилы, пики делал. С этих платы не брал: он и сам басурманов не любил. Пограбили, пожгли город — за что их любить? Люди мрут от голода, от болезней, кто в августе не сгорел да под ядра не попал. Церкви пограбленные стоят, не боятся церкви грабить, нехристи. Вот и этот, что крест и тайник заказал, не иначе награбленное захоронить хочет. «Покамесь тута схоронить, а потома забереть», — сразу понял Васька. Однако вслух ничего не говорил.

Его дело маленькое. Платят — он и делает. Да и работа уж больно интересная. Это не каждый кузнец справится. Васька вообще потайные замки делать любит, он и раньше делал, нравилося ему. Особенно интересно было завитушку-ключ ковать, да чтоб в крест хорошо подошла, без зазоров вставлялась. Очень все точно следовало подогнать — ну да это Васька любит. Красиво сделал!

К концу октября стало ясно, что недолго ждать, скоро уйдут басурманы. Говорили мужики, что и в Москве им трепки дали. И там тоже мужики попрятались, в леса ушли, не стали кормить разбойников. «Что пограбить-то басурманы завсегда найдуть, им что церква христьянская, что дом чужой богатый — все ихнее. Да только золота не укусишь, серебром не согреешься», — так размышлял о текущих событиях Василий Зябрин.

В этот день, 28 октября, Васька повез крест в Свирскую слободу. Крест тяжелый, кузнец его в саночки погрузил — и по снежку. Где снег не упал еще, волочил волоком саночки по земельке, по травке жухлой. А крест витой, красивый. Завитушка-ключ в него вделана — любо-дорого, не отличишь. Ну да это только Ваське с офицером тем известно.

А что красивый крест — это всем заметно, это, пожалуйста, смотрите, люди добрые. Людей, правда, почти не встречалось, хотя волочил свои саночки Васька по обычно самой людной Большой Проезжей улице. Изредка скакали на лошадях французы. Этим, понятно, все равно, крест — не крест, эти чем меньше глядят, тем для Васьки лучше. Один раз, правда, какие-то мужики встретились. Оглянулись на Васькины санки, головами в шапках овчинных трепаных покачали, языками поцокали — ишь, мол, красивый крест!

Мимо собора спустился, хорошо саночки вниз идут. Как поворачивать, около крепостной стены самой увидел в воротах коней четверней, запряженных в сани. И сани с двух сторон снопами ржи прикрыты — ишь ты, чтоб не заметно было, кто в санях. Важная, знать, персона. Возле саней толпится народа кучка небольшая: все генералы, строгие, нос дерут. И батюшка православный перед ними понурившись стоить, испужался, видать. А как не испужаешься? Батюшку Василий узнал — отец Никифор, настоятель Одигитриевской церкви, кто ж его не знаеть, хороший поп, добрый. Перекрестился Васька на церковь — икону-то надвратную сняли. «Спаси, Господи, и сохрани отца Никифора от басурманов», — прошептал да и повернул быстрей, сторонкой, сторонкой со своими санками.

Вдоль Днепра трудней было саночки тащить, крест тяжелый. Вот и Свирская слобода. Хорошо, наверх недолго поднимать: у подножия холма, у церковных ворот хата сторожа Ваньки Зотова стоить, куды привезть велено.

Маша, расширив глаза, тоже смотрела на Юркину ладонь, взвешивающую завитушку.

— Откуда она взялась? — Буонапарте подошел и потерся головой о Юркину ногу. Слегка подпрыгнул, стараясь дотянуться до железной штуки. — Бунька! Неужели это ты ее под диван закатил? — догадалась Маша.

Она вспомнила, при каких обстоятельствах пропала завитушка.

— Понимаешь, — объясняла она, прижимая Буньку к груди, — я опаздывала на вернисаж Генки Майского, не хотелось Аллочку заставлять ждать. Очень спешила. Завитушку эту оставила на столе. А Бунька и раньше пытался с ней играть, я уже один раз у него отобрала. Когда я ушла, он, видно, снова сбросил ее со стола, начал играть и под диван закатил. А этот, грабитель, скорее всего, ее искал. И не нашел. Буонапарте так спрячет, что никакой грабитель не найдет!