Думаю, мне до конца не осознать, насколько герои моих романов влияют на меня, своего создателя: торопят, подбадривают, подталкивают вперед. Когда я работал над «1Q84», то, описывая слова и поступки Аомамэ, я очень хорошо это чувствовал. Как будто она чуть ли не силой распеленывала (спасибо!) что-то внутри меня. Вообще, кажется, женские персонажи вели меня, гнали вперед гораздо чаще, чем герои-мужчины.

Я хочу сказать, что в каком-то смысле, когда писатель создает прозаическое произведение, пишет крупную форму, одновременно за счет этого формируется что-то и в нем самом.

Иногда меня спрашивают: «Почему вы не пишете романы, главный герой которых был бы вашим ровесником?» Скажем, мне сейчас шестьдесят пять, так почему же я не пишу о людях этого возраста, почему не рассказываю об их жизни? Разве это не самое естественное для писателя?

Я вот не понимаю совсем другую вещь. А именно: кто сказал, что писатель должен писать о людях своего возраста? Почему это считается чем-то само собой разумеющимся? Я уже говорил, что для меня одной из главных радостей работы прозаика является возможность стать кем угодно. Почему я должен добровольно отказываться от этой прекрасной возможности, на которую имею полное право?

Когда я писал «Кафку на пляже», мне было чуть больше пятидесяти, но я назначил героем романа пятнадцатилетнего мальчишку. И пока я писал, я всю дорогу чувствовал себя именно пятнадцатилетним подростком, хотя понятно, что мое ощущение имело мало общего с чувствами какого-нибудь реального, современного написанию романа тинейджера.

Это были мои фантазии, попытка с помощью воображения перенести в «здесь и сейчас» чувства пятнадцатилетнего меня самого. В процессе работы над романом я сумел возродить в себе практически в первозданном виде воздух, которым я дышал в пятнадцать лет, и тот свет, который мне тогда светил. Чувства и ощущения, долгое время хранившиеся где-то в самой глубине, мне удалось извлечь, вытащить оттуда силой текста. Это был прекрасный опыт. Вполне вероятно, что такого рода чувства можно испытать, только когда пишешь прозу.

Если я просто буду упиваться «красотой» своего писательского опыта в одиночку, романа из этого не выйдет. Я должен соотнести мои ощущения с какой-то общей точкой отсчета. То есть я должен сделать так, чтобы читатель разделил со мной мою радость. Для этого в тексте появился Наката-сан, шестидесятилетний «старик». Наката-сан в каком-то смысле тоже одна из моих ипостасей. Моя проекция. Это его неотъемлемая внутренняя характеристика. И за счет сопоставления Накаты и Кафки, за счет перекличек между ними в романе достигается почти незыблемое равновесие. По крайней мере я как автор в процессе написания чувствовал это именно так. И сейчас тоже так чувствую.

Может быть, когда-нибудь я напишу роман, главный герой которого будет моим ровесником. Но на данный момент я не чувствую, что «это нужно сделать во что бы то ни стало». У меня все происходит так: сначала вдруг появляется замысел романа. Из него спонтанно и самопроизвольно начинает разворачиваться повествование. Как я уже говорил, именно оно само и определяет, какими будут действующие лица. Это не мое взвешенное решение. Я, автор, как старательный писарь, всего лишь в точности следую полученным указаниям.

Может так получиться, что я стану двадцатилетней девушкой с лесбийскими наклонностями. А в другой раз – безработным тридцатилетним «домохозяином». Так раз за разом я примеряю на себя выданные мне чужие шкуры, влезаю в них, подгоняю под них свой размер и начинаю действовать. Вот и все. Только обратите внимание, я подгоняю не шкуру под свой размер, а размер – под шкуру. В реальности это невозможно проделать, но прозаик, романист, чем больше он работает, тем естественней может с этим справиться. Потому что так проявляется сила фантазии. А фантазия – как сон: то, что происходит вокруг, происходит словно в сновидении. Сон же – будь то обычное ночное видение или грезы наяву – не оставляет пространства для выбора. Поэтому мне ничего не остается, кроме как следовать путем фантазии. Если я буду делать это естественно, то мне станет доступно то, что поначалу казалось невозможным. В этом-то и состоит одна из главных радостей работы прозаика.

Примерно так я бы хотел ответить на вопрос «Почему вы не пишете романы, главный герой которых был бы вашим ровесником?». Но это слишком длинный ответ, и к тому же вовсе не факт, что понятный. Поэтому обычно я отвечаю какой-нибудь вежливой, ничего не значащей фразой. Например, говорю с улыбкой: «Вы правы, надо будет попробовать написать именно такой роман».

Без всякой связи с тем, какие персонажи попадают в прозу, а какие нет, я хочу сказать, что аккуратно и объективно взглянуть на себя самого, находящегося «здесь и сейчас», – очень сложно. Я сам, существующий в форме «настоящего непрерывного» времени, – существо крайне трудноуловимое. Возможно, именно поэтому я и влезаю во все эти чужие шкуры разных фасонов и размеров и пытаюсь таким образом всесторонне постичь себя здесь-и-сейчас. Это сродни тригонометрическим расчетам для нахождения координат текущего положения.

Так или иначе, но мне и самому предстоит еще много всего узнать о действующих лицах в разных прозаических произведениях. Вместе с тем мне, по-видимому, есть чему поучиться у персонажей своих собственных романов. И я хотел бы продолжать и дальше населять мои романы такими разными, странными, яркими и живыми героями. Начиная новую вещь, я всегда испытываю чувство радостного предвкушения встречи. Кто же попадется мне на этот раз?

Иногда, когда у меня берут интервью или еще чего-то хотят, люди спрашивают: «Мураками-сан, как вы себе представляете своих читателей? Для кого вы пишете?» Я всегда теряюсь, не понимаю толком, как отвечать на этот вопрос. То есть я имею в виду, что я с самого начала не писал мою прозу (и сейчас не пишу) целенаправленно для кого-то.

Думаю, если я скажу, что пишу для себя, в этом будет какая-то доля правды. По крайней мере, когда я писал свою первую вещь «Слушай песню ветра», сидя ночами за кухонным столом, я совсем не думал о том, будут ли у нее вообще читатели (честное слово), а сочинял в основном чтобы улучшить себе настроение. Найти самые подходящие, наиболее убедительные слова, чтобы они сложились в текст, который бы точно описывал какие-то чувства и образы, теснящиеся во мне, – вот что меня тогда главным образом занимало. Кто будет читать мой (недо)роман, поймут ли эти люди мои чувства и мысли, какое послание читателям я могу зашифровать в тексте – у меня не было времени раздумывать над такими сложными вопросами, и необходимости в этом тоже не было. Все происходило очень просто, прозрачно и на самом деле невинно.

В каком-то смысле в этом присутствовал «терапевтический» момент, как мне кажется. Потому что вообще любая творческая деятельность в той или иной степени включает в себя некое намерение самовосполнения. То есть за счет сопоставления своего «я» с некой внешней точкой отсчета, за счет перемещения души в иную, отличную от нынешней форму мы избавляемся от неизбежно возникающих на нашем жизненном пути противоречий, несостыковок, искажений – или, что называется, сублимируем. А если повезет, то еще и делимся с публикой. Как бы то ни было, хоть я и не осознавал этого до конца, но душой инстинктивно ощущал потребность в деятельном самоочищении. Наверное, именно поэтому во мне возникло желание излиться в прозе.