“Симфонии”; остранненье такое есть передача моих восприятий – его каламбуров»[399]. В Московской трилогии сближение двух прототипов главного героя поддерживается одновременным их присутствием в речи Коробкина, правда, с явным преобладанием речевой манеры сына.

В примечательных эпизодах с «заговаривающимся» профессором речь его приближается к наблюдаемой у больных с расстройством речи. Ассоциации в его речи напоминают свойственные функционированию языка при афазии. Якобсон в статье о двух видах афазии различает их по принципу тяготения речи афатика к метонимическому или метафорическому полюсу ассоциаций:

Афатик первого типа исключает из речи отношения сходства, афатик же второго – отношения смежности. Метафора является чужеродным элементом при нарушении отношения сходства, при нарушении же отношения смежности из пропозиции исчезает метонимия[400].

При расстройстве или блокировке метонимического механизма ассоциаций говорящий оказывается во власти операций «селекции», то есть метафорических связей слов, при которых «знаки сочетаются в зависимости от степени сходства между ними»[401], в то время как способность объединять слова в контекст внятного сообщения («комбинировать» знаки в более сложные синтактические единства) уменьшается или утрачивается.

Коробкину, уже начинающему предполагать повсеместное присутствие враждебных сил, но еще не совсем доверяющему себе, одно из его видений представляется то агентом Мандро, то плодом собственного воображения. Это дает толчок приступу словесной «чуши»:

<…> навязчиво после, уже в голове, обросло этой чушью, турусами многоколесными: в мыслях поехали всякие там на телегах – на шинах, автобусах, автомобилях – Андроны, Евлампии, Яковы (или – как их?), те, которые едут с Андроном, когда выезжает Андрон на телеге своей: в голове утомленной! Как будто нарочно кто в уши вздул чуши[402].

Беспорядок в голове героя отражается в высказывании, которое, несмотря на кажущуюся бессмысленность, имеет свою – «дефективную», но упрямую – композиционную логику. Якобсон подчеркивает эффект афазии, тяготеющей к сохранению только отношений сходства:

В то время как контекст продолжает распадаться, операции селекции идут своим чередом. «Сказать, что такое вещь, это значит сказать, на что она похожа», замечает Джексон. Пациент, в речи которого предпочтение отдается субституциональным вариантам, ограничивает себя уподобляющими конструкциями (поскольку способность к образованию контекста у него повреждена), и его приблизительные отождествления имеют метафорический характер <…>[403].

Вернемся к высказыванию Коробкина. Оно представляет собой не столько развитие мысли, сколько два перечислительных ряда, исходящих каждый из своего «слова-побудителя» (термин Якобсона) и связывающих слова по сходству. Первый побудитель, вернее, идиома-побудитель – «турусы на колесах». Идиома разбита на составляющие – образуются «колеса» и, отдельно от них, «турусы». Значение «колес» актуализируется, а «турусы» за неимением вне-идиоматического значения обретают контекстуальное – некоего перевозочного приспособления, посаженного на колеса. «Турусы на колесах», превратившись в «турусы многоколесные», в результате влекут за собой (по принципу афатического сходства) вереницу транспортных собратьев – телег, шин, автобусов, автомобилей.

Перечислительный транспортный ряд приводит к Андрону на телеге и здесь пересекается со вторым перечислительным рядом, состоящим из имен: «Андроны, Евлампии, Яковы (или – как их?)». Выбор имен для включения в ряд (кроме первого) мог быть произвольным, для их объединения достаточно их принадлежности к русским мужским именам собственным[404]. Не случаен выбор первого имени, Андрон – оно связано с выражением «поехал Андрон на телеге», которое Белый считал народным, и соединяет два синонимических ряда, «транспортный» и «именной», – которые, обретя самостоятельную языковую логику сочетания по сходству, могли бы распространяться до бесконечности.

У Белого есть стихотворение «Андрон». В сноске поясняется: «“Поехал Андрон на телеге” – в народном диалекте выражает бестолочь, чепуху, бред». Андрон на телеге обыгрывается в последней строфе:

И – древний, роковой возничий, —

Седой, всклокоченный Андрон, —

Гремя телегой, порет дичи,

Летучей молнией взогнен[405].

Художественный эффект строфы построен на сохранении идиоматического смысла выражения (по Белому) и одновременно на разрушении идиоматизма: выражение разлагается на свои составляющие – гремящую телегу и возничего Андрона. В итоге Андрон едет и в переносном смысле чепухи, и в прямом смысле езды – везет на своей телеге чепуху.

В речи Коробкина «турусы на колесах», идиома, являющаяся возбудителем его высказывания, и «Андрон на телеге», полусамодельная идиома, его замыкающая, означают одно и то же – чепуху. Длинная фраза связывает идиомы окольным путем, добираясь от одной до другой по цепи транспортных и именных ассоциаций: по видимости развивая мысль Коробкина, она представляет собой в действительности афатическую тавтологию. Почти не содержа смыслового развития (можно было бы закончить на словах «обросло этой чушью»), фраза являет собой случай самостоятельного движения речи, при котором знаки, сцепляясь между собой по сходству, образуют изощренную ассоциативную конфигурацию, производя при этом минимум логического развития.

Такая организация речи героя сопоставима, как уже говорилось, с особой логикой бессознательного, позднее описанной Лаканом и еще позднее возведенной теорией автофикшн в принцип организации художественного дискурса. Отнюдь не произвольная логика сцепления слов в бессознательном, которую пытается имитировать автофикшн, заключается в том, что означающие последовательно сцепляются одно с другим, другое с третьим и так далее – как сходные по избранному признаку. Так сплетаются особые словесные цепочки. Эти цепочки означающих при их минимальной связи с означаемыми не создают значения в обычном смысле, а выделяют «немножко значения», как у Коробкина.

Подобные примеры его речи, все больше расшатывающейся по мере все большей автобиографизации образа, демонстрируют логику бессознательного дискурса – не случайного нагромождения слов, а сцепления того или иного рода подобий. В технике письма Белого наглядны такие механизмы отбора и сцепления автономизировавшихся означающих, которые типологически сравнимы с приемами квазибессознательного письма, описанными теоретиками автофикшн.

Присутствие в речи профессора интонаций Андрея Белого, мастера лингвистических игр, часто пользующегося замечательным свойством языка совершать изощренные ассоциативные пируэты, представляется ощутимым. Тот же «Андрон на телеге» – выражение, которым, похоже, пользуется только Белый; следовательно, профессор Коробкин мог научиться ему только у Белого.

В связи с лингвистическими играми нельзя не вспомнить пристрастие Белого к звуковым метафорам, одному из его излюбленных ассоциативных приемов. После приведенного высказывания Коробкина тема Андрона продолжает развиваться в голове героя: «Кто “они”? Неужели – Андроны, Мандроны, Мандры, Мандрагоры, Морданы?»[406]. В этом перечислении образование связи по сходству переходит в область созвучий. Цепочка звуковых подобий не называет, но подразумевает «Мандро». С другой стороны, «Мандро» служит словом-возбудителем этой цепочки, развитием которой руководит здесь не перечисление имен, а сходство слов с «Мандро». Лишь два из них (Андрон и Мордан[407]) являются легитимными именами, одно (Мандрагора) представляет собой название растения, а остальные (Мандроны и Мандры) – произведенные по созвучию с Мандро неологизмы. Цепочка кружит вокруг имени злодея, не называя его, как в бессознательном семиотическая цепочка кружит вокруг скрытой причины невроза, старательно избегая ее называния. Но в конце концов Коробкин вспоминает имя, вытесненное из его сознания: «<…> с усилием им извлекаемый корень – Мандро»[408].

М. И. Рыбальский приводит следующие признаки бредовой речи:

Особенности мышления и речи (витиеватость высказываний), склонность к паралогическим повторениям, употребление неологизмов – использование известных слов в ином, необычном смысле, соединение нескольких слов в одно, применение несуществующих слов и словосочетаний, а также символических выражений[409].

Обрывистая внутренняя речь Коробкина отчасти соответствует приведенной характеристике бреда. Так, зигзагообразным поискам смыслов задает начало пришедшее в голову слово; оно одушевляется и выступает как «Проверченко»:

– Анализ Проверченки на основании тщательного звукового состава… дает.

Завертелся:

– Проверченко – множество смыслов: он – метаморфоза их всех[410].

Затем, в зависимости от примеряемых Коробкиным к «Проверченко» этимологий, слово разлагается на множество вариантов, а воображаемый некто по фамилии Проверчен– ко – на одушевленных и неодушевленных персонажей. Первым вариантом идет происхождение Проверченки от глагола «вертеться», в соответствии с которым он предстает «кубарем»:

Верченко!

– Вертится: верно –