серию Белого. Мемуары, по моему мнению, в чем-то лучше, чем романы, иллюстрируют некоторые стороны серийности в творчестве Белого – такие как изменчивость Я, подвижность перспективы, интра– и интертекстуальная серийность. К тому же в мемуарах отчетливее просматривается известное, но до сих пор не концептуализированное явление, которое я называю взаимной несовместимостью элементов серии (исключающие друг друга описания).

Не менее интересно прочтение воспоминаний Белого с позиций автофикшн. Интересно в двух, можно сказать, противоположных смыслах. С одной стороны, воспоминания написаны языком отличным от языка его художественных произведений. Было бы натяжкой сказать, что в мемуарах автор следует одному из главных стилистических рецептов автофикшн: симулировать бессознательный дискурс. Это, казалось бы, выводит их за пределы жанра. С другой же стороны, автофикшн, то есть жизневымысел (не путать с жизнеописанием), предлагает самое убедительное оправдание Белого в отношении расхождений его воспоминаний с фактами: постулирует, что фактологическая автобиография исключает бессознательное, значит, делает повествование неполным, т. е. искаженным. Восприятие, отражающее бессознательное, провозглашается привилегированным в автофикшн, и нечто подобное мы находим у Белого в мемуарах – он описывает события превращенными в факты своего сознания и подсознания. Это выражение жизневымысла. В мемуарах Белого ясно прослеживаются приемы, которые заинтересовали бы психоаналитика, такие как передача Другому своих проблем или отождествление себя с Другим, например, слияние с Блоком.

В задачу мою не входит подробное исследование психологической и биографической сторон жизни автора, хотя я могу их касаться, когда они имеют отношение к той или иной особенности повествования. Основной предмет моего внимания – не биографические предпосылки мемуаристики Белого, а их текстуальный результат, та форма, которую он придавал своей жизни в процессе самосочинения, всякий раз создавая из нее систему того или иного текста. Вопрос правдивости его мемуаров в традиционном смысле, разумеется, тоже специально не рассматривается. В частности, не имеет прямого отношения к целям моей работы вопрос о том, насколько обоснованным было наделение героев его мемуаров, чаще всего Блока, теми или иными качествами.

Содержащийся в мемуарах вымысел многое говорит, точнее, «выдает», об их авторе. Ходасевич в рецензии на заключительный том воспоминаний Белого («Между двух революций») замечает: «<…> Белый фантазирует <…>. О новом томе приходится сказать, что он очень много дает для понимания самого Белого, еще больше – для понимания беловской психологии в предсмертный период, но по существу содержит неизмеримо больше вымысла, нежели правды»[424]. Ходасевич определенно не одобряет «полуправды и неправды» воспоминаний, но видит возможность прочесть в них «очень много» ценного для понимания человека, который их написал. Мемуары больше говорят о Белом, чем о былом.

«Самопознавание»: идея и воплощение

Личности как вариации индивидуума

Отвечая на вопросы анкеты «Как мы пишем», Белый настаивал на различии между его художественными и нехудожественными произведениями:

Я отделяю в себе, как писателе, художника от – критика, мыслителя, мемуариста, очеркиста и т. д. Я утверждаю: художник во мне работает не так, как, например, мемуарист. Поясню на примерах. В прошлом году я написал в два месяца 26 печатных листов мемуаров На рубеже двух столетий. Иные хвалят меня за живость письма вопреки небрежности формы. Эти мемуары я «писал» в точном смысле слова, т. е. строчил их и утром и вечером <…> мысль о художественном оформлении ни разу не подымалась; лишь мысль о правдивости воспоминаний меня волновала[425].

В действительности граница между художественной прозой и мемуарами у Белого кое в чем размыта. В «оформлении», да и в структуре, разница очень заметна: воспоминания, с их сильной струей отчетности, невозможно принять за роман. Но как сочинения о своей жизни романы и мемуары имеют то общее, что ни те, ни другие не являются ни чистой фактологией, ни чистым вымыслом. В романах Белый активно пользуется багажом своего прошлого для решения художественных задач, в мемуарах использует тот же материал, тоже приправляет его выдумками и выстраивает в соответствии с той или иной концептуальной задачей. Если художественные его тексты свидетельствуют о неспособности «сочинять», то мемуары – о неспособности рассказать «все как было». И там, и там находим причудливую смесь фикционального с референциальным.

Для понимания писателя, столь радикально автобиографизирующего свое творчество и не менее радикально фикционализирующего свою биографию, немаловажными являются его собственные воззрения на способы самосознания субъекта. В самых общих категориях можно сказать, что самосознание для Белого – ряд актов познания субъектом разнообразных вариаций своего Я («личностей»), из которых складывается целое («индивидуум»). Механизмом самосознания он считает подвижную перспективу рассмотрения («разгляда», по его выражению) разных «личностей», или сторон, индивидуума. Белый в своей личной терминологии формулирует по сути нечто очень близкое тезису теоретиков серийной автобиографии о подвижной перспективе.

Свой взгляд на «самопознавание» Белый излагает в ряде заметок о «душе самосознающей» (1926). Одно из основных положений: целое всегда складывается из вариаций, и самосознающая душа существует только в ряду своих вариаций, а, следовательно, увидена и познана может быть только в этих вариациях.

Белый размышляет о формах существования целого и «разглядах» сквозной темы. Трактуя душу самосознающую именно как «тему в вариациях», он представляет ее с помощью математических символов как «целое преображений из а, b, c, (слагаемых) в abc, bac, cba, и т. д., где “abc” есть вариация, жест, переживание, культурный продукт, воплощение, личность, все-все, что угодно <…>»[426].

Целое воплощается в последовательности антитетических вариаций:

<…> так символ, иль круг всех вариаций, развернутый в линию времени, становится синтезом, определяющим тезу и ряд антитез <…> композиционное целое всех модуляций, лежащее в альфе фигурою тезы, в омеге становится символом синтеза; или целым градации антитетических, антиномических следований во времени <…>[427].

Каждая из вариаций темы, или модуляций, представляет целое, но не исчерпывает его, так как лишь сумма всех возможных видоизменений темы являет собой целое во всей полноте. Целое может существовать в тот или иной момент в одном из возможных своих проявлений, но не во всех сразу.

Изменчивость «индивидуума» реализуется как разворачивание во времени череды разноликих, но равноправных друг другу и взаимодополняющих «личностей», для познавания которых Я нуждается в саморефлексии и в отраженности во взглядах другого (других). Белый пишет в «Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития» (1928): «<…> В позднейших символизациях жизни и “Борис Николаевич”, и “Андрей Белый”, и “Унзер Фрейнд” вынужден был изживать свое самосознающее “Я” не по прямому поводу[428], а в диалекте ритмизируемых вариаций “Я” личностей–личин, из которых ни одна не была “Я” <…>»[429].

В той же книге:

И с «7» лет до «47» лет (40 лет!) мое «Я» с удивлением стояло перед другими «Я», не понимавшими проблему многообразия и режиссуры; другие «Я» обвиняли мое «Я» в измене, когда мое «Я» ставило перед ними ту же тему поведения, но в другой вариации; и лишь позднее я понял, что ряд людей действительно не знают конкретно соотношения моралей личности и индивидуума <…>[430].

Как следует из этого и других высказываний Белого, для него важно выяснение статуса и роли другого в конституировании и функционировании самосознающей души. Присутствие чужого взгляда является для него раздражителем– катализатором процессов самосознания и в конечном счете самосозидания. Отражения во взгляде другого срезов Я существенны для становления индивидуума как диалектически развертывающейся спирали.

Эти идеи русского писателя положительно перекликаются с теориями, примерно в то же время утверждавшимися в американской социальной философии и социальной психологии. Белый, судя по всему, не был с ними знаком, и тем более удивительно, что он пришел во многом к той же идее, которую выразил Ч. Кули в 1902 году в своей концепции зеркального Я (looking-glass self): «We are what we think others think we