Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я выскочил из-за угла. Она оглянулась. Я отвернулся.
На другой день я встал с восходом солнца и отправился в школу, твердо решив проститься с Машей. В школе еще все спали. Петруха запрягал лошадь.
Я прошел по всем классам, спальням, поднялся наверх, дверь Машиной комнаты была заперта; спустился вниз, вышел в сад. Отсюда я увидел, что окно ее комнаты открыто.
Где она? Спит? Может быть, на кухне с матерью? Я опять поднялся наверх по лестнице на кухню учителей и в это время услышал во дворе отчаянный куриный и петушиный крик: мать Маши и Федосеевна ловили петуха.
— Гони, гони его в амбар! — кричала мать Маши.
Федосеевна побежала, споткнулась о чурбак и упала.
— Ах, будь ты неладный!
Я пошел к своей квартире и уже подходил к школьным воротам, когда услышал:
— Куплинов! Куплинов! Коля! Ты уезжаешь? Подожди минуточку, я сейчас...
Это кричала Маша из окна второго этажа. Боже мой, какой у нее был взволнованный голос!
Выйдя за ворота, я на минуту заколебался: остановиться или нет?
Присев на скамейку у ворот, я услышал за забором торопливые шаги и посмотрел в щель. Это Маша бежала к воротам, сверкая босыми ногами. Я вскочил и побежал к дому Леночки.
Леночкин отец, молчаливый высокий мужчина, уже запряг лошадь. Проглотив на ходу чашку чаю и захватив в охапку вещи, я уселся в тарантас.
— Прощайте! Счастливого пути! Поправляйтесь скорее! — ласково говорила Леночка.
— Спасибо, Леночка. Постараюсь поправиться. Будьте здоровы. Передайте привет... товарищам.
Ехали мы мимо школы. У ворот стояла Маша. Мне опять хотелось подойти к ней и сказать:
«Прощай, дорогая Машенька! Не забывай меня. Я тебя не забуду».
Но я сидел молча, насупившись. Проехав с четверть версты, я оглянулся.
Маша все стояла у ворот.
Я, кусая губы, зашмыгал носом...
— Ты что? Аль жалко расставаться со школой? — спросил Леночкин отец.
— Жалко... Немного...
— Ну, чего там... осенью опять приедешь.
Он взялся за кнут, и лошади бодрой рысцой выбежали за село.
2
Дома не удивились моему несчастью.
— Я говорила, что он голову сломит, так оно и вышло! — встретила меня мать, и начались расспросы, что, да как, да почему.
В деревне я на правах больного почти ничего не делал и бродил по полям, ходил с братьями в лес, на рыбалку.
Мысль о Маше не покидала меня. Каждую ночь я видел ее во сне. Днем я часто уходил в луга, ложился в траву и начинал петь.
Песня моя не имела слов. Мелодия была тоскливая, печальная. Я говорил Маше, что не надо нам ссориться: жизнь тяжела, а мы хотим сделать ее еще тяжелее.
Однажды, забравшись в заросший травой и кустами овраг, я импровизировал свои грустные песни.
Вдруг над моей головой раздался голос:
— Ну и дурак, ну и дурень!
От неожиданности и стыда я не сразу пришел в себя и поднял голову из травы.
Кусты зашумели, зашумела трава, и я услышал шаги. Человек средних лет с щетинистыми усами, в городском заплатанном пиджаке, в новых лаптях и широких мешочных штанах подошел ко мне и сел рядом.
Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы рассмотреть меня поближе, он сказал:
— Ну что ты ревешь, как бычок?
— А какое тебе дело? И что тебе от меня надо? — рассердился я на непрошеного гостя.
— Эге, да ты, оказывается, перец!..
— А ты кто такой?
— Я-то? — спросил гость и заиграл умными глазами. — Да разве ты не признаешь сову по рогоже, а попа по толстой роже? Я тоже молодец, да на свой образец.
— Кабы был молодец, по кустам бы не прятался, — перешел я в наступление.
— Это ты верно сказал. Ну и квит, значит. Так?
Он смотрел на меня, я на него.
— Что-то ты уж больно скоро на мировую пошел, — попытался я уколоть его. — Говори, чего надо?
— Ишь какой нетерпеливый! — весело ответил он. — Ей-богу, ты, оказывается, парень совсем не такой, как мне из-за кустов померещилось. Изволь, скажу. Прежде всего, конечно, мне надо поесть и покурить.
— И выпить, — добавил я.
— Ну, выпьем-то мы с тобой на великий праздник. Иль ты не пьешь?
Он смешно пошевелил усами, потом пытливо посмотрел на меня исподлобья и ласково спросил:
— А ты из этого самого села, из Старого Кувака?
— Да. А что?
— А вот что, — начал он серьезно, — в этом селе жил когда-то мой хороший друг. Он у нас на заводе работал. Душевный человек был и с моим братом большую дружбу водил. Частенько он у нас в доме бывал, насчет хозяйских махинаций, бывало, все разъяснял.
— Кто же это такой? — спросил я.
— Да ты, наверное, не помнишь... Михаилом звать, по фамилии Петров...
— Михаил Игнатьевич?! — с волнением воскликнул я.
Незнакомец повернулся ко мне всем корпусом и посмотрел на меня во все глаза.
— Что с тобой? — спросил он, увидев мое волнение.
— Да это... дядя мой...
— Вот оно что! То-то обликом ты на него схожий.
— А вы его хорошо знали? — спросил я.
Мы разговорились, и незнакомец поведал мне о дяде Мише многое такое, чего я еще не знал.
— Такого человека уморили! — сказал он. — Но мы еще припомним им это.
Рассказал и о том, как самого его за революционную работу выслали в наши края.
— Так вы «волчок», значит? — спросил я.
— Какой там волчок! Поди, уж целый волчище стал. После Первого мая второй год шагаю. А ты разве про нашего брата слыхал?
— Приходилось и видеть и слышать, — соврал я немного для весу.
— Ишь ты какой бывалый! Как же ты нас понимаешь?
— Да думаю, что за правду люди зря страдают!
— Ну как это зря!