Я развернул бумажку и прочел:

«Заведующему Шенталинской второклассной школой.

Настоящим вас уведомляю, что ученик вверенной вам школы Куплинов Николай, из крестьян села Старого Кувака, замечен мной в политически неблагонадежном поступке. Куплинов Николай вкупе со своими товарищами в 1911 году, 26 июля, захватив из дому ружье и портрет государя императора, подверг этот портрет расстрелу. Вам надлежит учинить за Куплиновым строжайший надзор с вытекающими из сего последствиями. К сему подписуюсь.

Урядник 3-го участка 2‑го стана Бугульминского уезда Сафронов».

«Вот так гад! А ведь совсем другим казался», — подумал я, вспоминая нашего урядника, похожего на дачника.

— А это еще, другая, — сказал Иван Егорович, передавая мне новую бумажку. В ней сообщалось следующее:

«Ваше преподобие, отец заведующий. Считаю долгом христианина и верноподданного присовокупить к письму г. урядника, что ученик вашей школы Николай Куплинов, проживающий в с. Старом Куваке, в лето от рождества Христова 1911‑е 26 июля стрелял в преступном уединении в портрет государя императора... Выражаю уверенность, что вы поймете мое возмущение, как случайного свидетеля такого злодейского поступка. Я думаю, что такому ученику, исполненному преступных намерений, не может быть места в стенах вашей школы. Упомянутый ученик Куплинов, не имея отца и взрослых наставников, сыздетства ведет бродячую жизнь, подвергаясь растлевающим влияниям мастеровых и всяких подонков общества. Вы, как стоящий на страже интересов святой церкви, царя и отечества, должны оградить общество от будущих преступников, а может быть, и цареубийц.

В ожидании ваших строжайших мероприятий остаюсь III гильдии купец Семион Раскатов».

Я положил на стол обе бумажки.

— Какой народ... — сказал Иван Егорович, покачивая головой.

— Дрянной народ, — ответил я, прощаясь с учителем.

На улице я встретил заведующего школой попа Семиустова.

— А ну постой, озорник, — загородил он мне дорогу. — Расскажи, как ты стрелял в портрет царя?

— И вовсе не в царя, — сказал я простодушно.

— В кого же?

— В короля.

Он оторопел.

— Ага, — промычал он. — А король разве не помазанник божий? «Несть власти, аще не от бога». Король такая же священная особа, как и государь... В какого короля?..

— В бубнового! — выпалил я.

Поп разинул рот. Он был отчаянный картежник.

— Как ты сказал?! — таращил он на меня глаза.

— В бубнового короля. Взял бубнового короля и нарисовал его на картонке, а на нем для цели поставил бубня...

Тут поп так расхохотался, что гоголевский смеющийся генерал показался бы по сравнению с ним детской игрушкой. От его смеха лошадь водовоза шарахнулась в сторону и въехала оглоблями в частокол. Пустая бочка слетела на дорогу и вместе с ведром покатилась под гору.

— Ну и озорник!.. Ну и пройдоха! Как же тебя не исключить!

Вечером к Леночке, где я остановился, пришла Маша. Обменявшись незначительными фразами о здоровье, о погоде, о времени отъезда и приезда, мы замолчали. Разговор поддерживал Миша — маленький брат Ванюши Боброва. У Миши был веселый и общительный характер. Леночка смеялась до упаду. Маша только улыбалась.

Я молчал, смотрел на нее и старался надолго запомнить ее простые милые черты — пушистые волосы, загоревшее лицо, мягкий грудной ласковый голос, блеск живых выразительных карих глаз и знакомые движения.

— Какая у вас Шешма-то маленькая! — говорил Миша.

— Какая Шешма? Что за Шешма?

— Это, — заметил я, — так реку у нас зовут.

— А у нас ведь не Шешма, а Кондурча, — засмеялась Маша.

Я сижу и радуюсь, что мы все вместе и так просто и задушевно разговариваем.

И долго еще Миша забавлял девушек, пока Витя, брат Маши, не пришел за ней.

— Я, наверное, поеду в Самару, учиться... — тихо сказала Маша, когда мы остались одни. — Приезжай и ты...

Мы прощаемся. Я иду их провожать.

— Спасибо, Маша. Через год приеду. А сейчас не могу еще с Шешмой расстаться: мне подучиться надо.

Она рассмеялась, и я был рад, что она поняла меня.

— Ты не сердишься?..

— Нет. А ты?

— Конечно, нет!.. Я ведь глупая девчонка.

— А я глупый мальчишка. Ну, прощай... — и я взял ее руки и порывисто поцеловал в ладошки.

Она сказала: «Я буду любить тебя всю жизнь», — и побежала от меня. А я смотрел ей вслед. Фигура ее то скрывалась в тени домов, то снова появлялась, когда она выбегала на лунный свет.

Мне было хорошо и немного грустно. «Прощай, милая Маша!.. Мы еще встретимся... Обязательно встретимся...»

...Вернувшись домой, я прежде всего принялся за отепление избы. Изба наша была старая, ветхая, нижние венцы совсем прогнили. Я засыпал завалины, промазал пазы глиной.

Я наскучался по крестьянскому труду и с большим удовольствием чистил двор, крыл крышу у хлева, отеплял его, рубил дрова, носил воду, задавал корм корове и овцам, гонял их на водопой.

В один базарный день встретил я среди возов Павла Анисимовича и очень обрадовался ему.

— Павел Анисимович, здравствуйте, каким товаром торгуете или только покупаете?

— А, Миколка-инженер, вот ты какой стал, настоящий мужик вырос! Здорово, здорово, друг. — И он крепко меня обнял. — Вот какая встреча, скажи на милость, а? Что ты здесь делаешь?

— Как что? Я здесь живу — вон наша избенка; идемте к нам, наши будут рады вас видеть, я им рассказывал о вас.

— Ах да, — прервал он меня, — ведь ты старокувакский.

Павел Анисимович почему-то отказался идти к нам. Мы отошли немного в сторонку от возов и лавок, туда, где было поменьше народу, и присели у церковной сторожки на завалинку.

— Ну, докладывай, докладывай, — поторапливал он меня. — Где ты жил, что поделывал? Учишься? Нет?

Я рассказал ему коротко, как учился во второклассной школе, встретился с Гимновым, как мы с ним дружили и решали вопрос, кто кого создал — бог ли человека или человек бога, и как нас, «милых дружков», выгнали из школы. Мне нелегко было в этом признаться Павлу Анисимовичу. Я почему-то думал, что он будет меня ругать: раньше он часто говорил мне, что я обязательно должен учиться. Но