Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, история с географией, — проговорил он. — Ну, что тебе на это сказать? Таких, как ты и Гимнов, везде будут вытуривать — не ко двору вы ни попам, ни урядникам... Плохо, конечно, что учеба прервалась. Ну, да ты наверстаешь... Это еще не уйдет. А о том, кто кого создал, и разные там мысли, как человек стал человеком, — это вопрос, конечно, интересный и правильно об этом сказано в записках дяди Миши. Только ты не думай об этом больше. Не об этом сейчас думать надо. Народ на это смотрит просто: взял боженьку за ноженьку да об пол.
Меня так и подмывало рассказать Павлу Анисимовичу о встрече с Антоном Завалишиным. Но ведь Завалишин сказал, чтобы я молчал о разговоре с ним. Как тут быть? Однако я привык доверять Павлу Анисимовичу и решил, что ему можно рассказать.
— Павел Анисимович, — начал я, — как бы вы поступили, если бы встретили друга Михаила Игнатьевича, настоящего, хорошего друга, вот такого же, к примеру, как вы, и он попросил бы вас никому не рассказывать о нем?
— Я что-то не пойму, о чем ты говоришь.
— Ну стали бы вы другому кому-нибудь рассказывать о нем, например мне...
— Другому бы не стал, а тебе бы, наверно, рассказал.
— Так выходит, и я могу рассказать вам?
— Конечно, — улыбнулся лукаво Павел Анисимович, — мы же с тобой друзья. Ты как считаешь?
— Друзья, Павел Анисимович, — с чувством отвечал я.
Я подробно рассказал Павлу Анисимовичу о встрече и разговоре с Антоном Завалишиным.
Оказывается, учитель давно знал семью Завалишиных и Антон ему хорошо знаком.
— А ты не только инженер, но и великий конспиратор. Так и надо! Молодец! — сказал Павел Анисимович, выслушав меня. — Это хорошо, что ты повстречал Антона. Он тебе поможет встать на правильный путь. А жить, брат, стоит только для одного — бороться за счастье народа. За это боролся и умер твой дядя, за это борются друзья его. Это и твой путь. Эх, скинуть бы мне этак годочков пятнадцать — двадцать! Ну, ничего, сил во мне еще много. Все мы им припомним, друг мой Микола, и то, как нас гоняют из города в город, как морят голодом и холодом и как на плите поджаривают. Не забывай ты этого, Николай.
— А я, Павел Анисимович, и не забыл, память у меня добрая.
Пришел я домой взволнованный и радостный. После разговора с Павлом Анисимовичем я как-то сразу понял, что такие, как он и Завалишин, и есть те смелые и благородные люди, о встрече с которыми я так страстно мечтал. Только раньше этих людей и встречу с ними я представлял несколько по-иному и невольно теперь улыбался своим детским мечтам о больших друзьях.
Осень с поблекшими красками, с запоздалыми цветами, криком журавлей, скрипом телег навевала на меня какую-то спокойную ясность. Я смотрел на серенький осенний пейзаж, на огромные лужи у ворот, в которых купались чьи-то гуси, роняя белый пух на мокрую траву, и чувствовал себя счастливым.
...Дует ветер по полям, поднимая клубы пыли; бегут белые прозрачные облака по ясному небу. Смотришь на облако, а на него набегает другое... третье... И уже не тают они, а все растут и растут.
Так встают передо мной картины моей юности. Пришла пора новых встреч, новых юношеских увлечений, горестных и радостных...
Часть вторая
ЗАРЯ-ЗАРЯНИЦА
Глава первая
1
За последний год, прожитый с матерью, я заметно вырос, вытянулся, окреп. После смерти отца это, пожалуй, был единственный год в моей жизни, который я провел дома, не скитаясь. Многому я научился за это время. Лучше стал разбираться в житейских делах и в людях. Лучше начал понимать необходимость труда и учения. С матерью отношения понемногу налаживались. Ей уже не приходилось заставлять меня работать. Я делал все сам и с большой охотой — на дворе, в поле, ездил в лес за дровами на лошади соседа.
В вечерний досуг я иногда выходил за село и глядел при заходе солнца на розовые сугробы, на темный лес вдали, на зеленое небо, на прясла из жердей на околице... «Вы здесь?» — спрашивал я их. «Здесь!» — безмолвно отвечали они мне. «Вот и хорошо».
Дома при свете керосиновой лампы мы с Клавдией ставили самовар. Клавдия — это наша соседка, мы учились с ней в одном классе. Я заваривал сушеные листья смородины, и под вой и вопль метели за окном мы пили «чай». Потом убирали посуду. Бабушка забиралась на печь и вязала чулок. А я топил соломой голландку. За ночь изба так выстывала, что замерзала вода в посуде, а на окнах сверкал алмазами толстый слой льда и пушистый иней. Спал я на сундуке, около окна, мать — на кровати, бабушка — на печке.
Я жег солому жгут за жгутом, помешивая в печи короткой кочергой, а Клавдия сидела на низенькой скамеечке и читала вполголоса:
Татьяна (русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму...
А я знаю, почему она любила зиму: у нее была теплая шуба, хорошие валенки и на масленице жирной водились русские блины. Хлеба, значит, до нового хватало. А вот почему мы любим зиму, это сказать трудно.
Клавдия уходит. Мать с бабушкой ложатся спать, я остаюсь один и открываю Лермонтова. Читаю его драмы: «Люди и страсти», «Два брата», «Странный человек».
— Будет жечь керосин-то, полуночник, — уже не первый раз говорит мне мать. — Ложись спать!..
Долго я не могу забыться. Герои Лермонтова продолжают жить в душе моей, мучаться, бороться, с ними волнуюсь и я, смеюсь и плачу. Снятся мне «за морями страны далекие», корсары, корабли, неземные красавицы. Тут и битва, тут и плен, и чудесное спасение... У кого не было таких волшебных снов и несбыточных мечтаний в ранней юности? А у меня их было,