их на пол. Мы стояли с ней в дверях, где сновали все время ребята.

— Вот твои письма, клятвы, божбы. Бери, — и, повернувшись, она заплакала.

Ребята загоготали:

— Ай да Маша!

— Робя, собирай почту!

Письма мои растащили и с хохотом читали вслух.

Бедная Маша, если бы ты знала, как мне больно, как ты мне дорога и как я тебя люблю!.. Но теперь все кончено... Все пропало...

Гимнов и Оладушкин принесли мне письма, отобрав их у ребят. И чем бы эта история кончилась, неизвестно, если бы не произошел со мной один случай.

Однажды, подавленный тоской и одиночеством, я отправился в лес, на гору. Лес перед закатом был печален. Жизнь его замирала. Зелень, цветы, затихающие голоса насекомых и птиц навевали покой. Ауканье ребят и чья-то далекая песня, на которую я шел по звуку, завели меня далеко в чащу. Я повернул обратно. Вышел на гору. Оттуда было видно, как ребята с учителем Голубевым играли на площади в крокет. Меня потянуло к ним. Но меня не приняли в игру: все молотки и шары были уже заняты. Я пошел в сад, где ребята упражнялись на гимнастической лестнице. Я тоже подошел к лестнице и начал подтягиваться.

Лезу легко, уверенно, без устали. Еще немного: три ступеньки... две... одна. Я сделал последний рывок, ступенька обломилась, и я полетел вниз...

Ребята склонились надо мной:

— Убился! До смерти!

Я приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел свою руку очень странной формы: кисть была вышиблена с места. Я быстро вскочил. Взялся левой рукой за кисть правой и что есть силы дернул. Кисть встала на место, и в ту же минуту всю правую сторону моего тела обожгло.

Я побежал в спальню.

Выбивая зубами мелкую дробь, достал пузырек с растиранием и начал натирать ушибленное место. Меня затрясло, и я повалился на койку.

Всю ночь я бредил: била жестокая лихорадка. По мере того как меня неистово знобило или кидало в жар, Федосеевна и сторож носили меня вместе с койкой то к печке в кухню, то на улицу, на свежий воздух. В бреду я ругал Гимнова и купался в огненном зеленом море, а на заре мне пригрезилось, будто в саду стоит Маша и рукой манит меня к себе. Вставай, мол, скорее... Я встал. Она взяла меня за руку, и мы побежали по саду...

«Бежим скорее», — говорит Маша.

Глянул я на дорогу, а под ногами пропасть.

«Теперь полетим!» — говорю я.

«А я не умею летать», — отвечает Маша.

«Я научу; смотри как: подожми ноги, вздохни поглубже и руками вот так, вот так...»

Замахали и полетели. Взвились высоко-высоко. Внизу — города, деревни, леса, речки... А мы, как гуси-лебеди, летим... летим...

Утром я пришел в себя. В спальне не было никого. Я застонал, и опять, как в раннем детстве, мне представилось, что я качусь куда-то вниз. Вдруг раздались шаги, и в дверях кто-то остановился.

Я открыл глаза. Надо мною склонилась Маша.

— Что, — сказала она с укором, — наказал тебя бог-то?

— Не бог, а ты и лестница виноваты, — ответил я, подавляя стоны.

Я хотел, чтобы она положила руку на мой горячий лоб.

Но Маша ушла. Ушла как чужая.

Вскоре приехал водовоз Петруха, и меня отвезли в больницу в соседнее село.

Когда через две недели я вернулся в школу и, не зная, что мне делать с перевязанной рукой, слонялся из класса в класс, Иван Егорович заявил, что лучше всего мне теперь же ехать домой. А об экзаменах я могу не беспокоиться — переведут по годовым отметкам.

С Леночкой мы давно уже стали друзьями. Отец ее собирался ехать в Кувак в лесничество и по пути соглашался захватить меня. Накануне отъезда я собрал свои вещи и перебрался к Леночке на квартиру.

Она уже знала про мою беду и сочувствовала мне: была предупредительно ласкова и ухаживала за мной.

— Вам, наверное, больно руку-то?

— Да нет, что вы! Теперь уж все прошло.

И мне правда уж не было больно.

Мне хотелось проститься с Машей по-хорошему, но я, не знал как. Написать письмо и вызвать — не придет, на квартиру пойти — как мать ее на это посмотрит?

Я сидел во дворе на бревнах и придумывал тысячи способов, как поговорить с Машей.

«Ах, Маша, Маша, если бы ты только знала, что у меня на душе, ты бы сама пришла ко мне... Нельзя не посочувствовать тому, кто так любит... кто так мучается», — думал я, держа на весу свою забинтованную руку, похожую на куклу.

— Лена дома? — вдруг послышалось под окном.

— Дома, дома, Маша, заходи...

— Да нет, спасибо, я на минутку, спросить, нет ли у тебя, Леночка, вязального крючка? Понимаешь, всех обегала. Я свой потеряла, такая досада, а купить негде...

— Сейчас посмотрю, должен быть.

— Мне совсем немного осталось довязать.

— Да ведь ты ж кончила эту шапочку.

— Кончила... Да вот... видишь... распустилась опять...

Сердце у меня стучало, словно молоток о стенку. Я слышал только голос Маши. Она стояла за углом. Я боялся к ней выйти и, замирая, слушал разговор.

Закончив о крючке и вязании, девушки перешли на хозяйство, с хозяйства на прогулку в лес, потом начали говорить о погоде, цветах, затем о домашних: кто что делает, с кем дружит и почему.

— А куда твой отец уезжает?

— К лесничему.

— А когда он едет?

— Кто?

— Да твой отец-то?

— Завтра утром. С ним ваш Куплинов.

— Это как наш?!

— Ну, из вашей школы! — засмеялась Лена. — Руку-то он как изувечил!..

— Сам виноват: лезет куда не надо.

— А мне его жалко. И ученье у него оборвалось.

— Да, да. Ну, спасибо. Ты не боишься одна-то? Я отпрошусь у мамы и буду к тебе приходить ночевать, когда они уедут.

— Да хоть сегодня приходи.

— Сегодня нельзя. Прощай. Спасибо.

«Маша, Маша, погоди! — хотелось мне крикнуть. —