Джонас продолжал за обедом садиться вместе с Ноэми и ее подругами. Они ездили в школу на одном автобусе. Ноэми обращалась с ним, словно они еще дружили, но вела себя заметно осторожнее. Внимательнее. Вдумчивее. Они больше не оставались наедине. Даже дома он почти ее не видел, если рядом не было Лайл и Эмберлин. Однажды он наткнулся на нее, когда она сидела в шезлонге в гостиной. Набросив одеяло на спинку так, что оно спадало на пол волнами, Ноэми приютилась внутри.

Зашторившись от вечернего солнца, она включила лампу с абажуром из цветного стекла. Джонас встал на колени, поднял край одеяла и обнаружил, что она сидит под ним, поджав ноги к груди и вставив в уши наушники с узором из единорогов.

– Я тебя разбудил? – спросил он, хотя увидел, как она быстро закрыла сообщение на телефоне.

Наверное, писала что-нибудь Лайл.

– Нет. Я не спала. Просто пыталась расслабиться.

– А, вот как. – Он опустил завесу одеяла и присоединился к ней в ее норе.

– Мне беспокойно.

– Из-за чего?

– Не из-за чего.

Ноэми сняла наушники и сжала крошечного резинового единорога в ладони.

– Мне просто иногда бывает тревожно. Напряженно. Безо всякой причины. Я слышу, как стучит мой пульс и вены завязываются в узлы.

– Музыка помогает?

– Нет. Это белый шум. – Она включила экран телефона и показала ему плей-лист.

Кошачье мурлыканье, дождь по крыше.

Джонас боялся, что скажет что-нибудь не то. Что она вспомнит, что их отношения сломаны. Отшвырнет одеяло, пойдет наверх, закроется в спальне, оттолкнет его. Он словно держал в руках куколку бабочки: это мгновение было таким тонким и хрупким, что сквозь него виднелись все возможные исходы этого разговора.

– Мурлыканье меня расслабляет. Жаль, что я не могу уменьшиться и лечь спать на Розенкранца или Гильденстерна. Остается только слушать, как они мурчат.

– А другие звуки тебя расслабляют?

– Да, в основном вода.

Это было чем-то очевидным? Или, наоборот, необычным?

– Но есть и другое, от чего становится лучше. Приглушенный свет. Еще хорошо забиться куда-нибудь в угол.

– Папа иногда слушает белый шум, когда собирает пазлы, – сказал Джонас, удивляясь этому внезапному пересечению во вкусах отца и Ноэми.

– А тебя что расслабляет? – спросила она. – Или ты всегда так невозмутим, как кажешься?

– Наверное, я ничего такого для себя не делаю. Мне тоже нравится приглушенный свет, но естественный. Например, как во время дождя.

Она пальцем очертила в воздухе траекторию невидимой капли дождя. Ему захотелось прикоснуться кончиками пальцев к ее руке.

– Мне нравится, каким серым становится свет. И еще нравятся прохладные простыни. Думаю, если бы я лег в свежезаправленную постель, когда идет дождь, меня бы это очень успокоило.

Он поскреб ногтями о бархатную ткань шезлонга, и от его прикосновений на темно-малиновой поверхности осталась светлая дорожка.

– И еще стук сердца. Когда не слушаешь его, а чувствуешь.

– Меня это как раз напрягает. – Ноэми потрясла головой, и кудряшка упала ей на лицо. – Ненавижу, когда мне так тревожно, что я чувствую пульс в голове. Словно все мое тело превращается в биение сердца.

А он как раз думал про ее пульс. Он скучал по прикосновениям ее тела. Хотел снова почувствовать, как сердце, легкие и кровь стараются поддержать жизнь в дорогом ему человеке. Самое важное в Ноэми было неосязаемым, но он был благодарен осязаемым частям за то, что они не давали ей умереть, делали из нее нечто, что он мог обнять, позволяли ему выразить телом то, для чего не подходили слова. Но те же органы, что вдыхали в нее жизнь, делали ее смертной. Случалось ли Ноэми приложить голову к его груди и слушать стук сердца? А если так, подумала ли она, как легко было бы это сердце остановить? Как невозможно было заставить его колотиться вечно?

Джонас положил пальцы ей на запястье, где мог почувствовать, как стремительно бежит кровь по ее венам. Он представил себе узкий, быстрый ручей. Прозрачная кровь бежит вдоль берегов тела, а сердце – это маяк. Сердце и сосуды Ноэми звенели, плескались. Ее мозг стал тучей, искрящей далекими пурпурными молниями. Они разветвлялись и вибрировали, пока ее рука не дернулась рядом с его рукой и не разжала ладонь: там лежал наушник, вливавший шум дождя ей в кровоток. Она произнесла его имя. Джонас его не расслышал, но запомнил, как оно выглядит у нее на губах. Ноэми была натурой страстной, колючей и раздражительной, но Джонасу нравилось, как сильно ее все волновало, как каждый день ее жизни взрывался разноцветными шутихами, что бы она ни делала. Видеть ее притихшей, раздавленной было куда тяжелее. Он не знал, о чем она думает – ему бы пришлось об том спросить. Однако иногда Ноэми слишком тяжело давалось препарирование собственных эмоций.

Он все равно спросил:

– Все хорошо? Я могу чем-то помочь?

– Нет. – Ноэми покачала головой и, повернувшись, улеглась на спину.

Она расправила ноги, и ее стопы исчезли под дальним краем одеяла. Она смотрела куда-то в сторону, но не отдернула руку от его пальцев.

– Все будет в порядке. Пройдет.

Она выдавила из себя улыбку, и единственная ямочка потянула щеку.

Обычно, когда Джонас заставал Ноэми в одиночестве, она редактировала фотографии или изучала сайты университетов. Лига Плюща и все такое… С его оценками он мог только мечтать об этих колледжах. Она рисовала сложные многоцветные схемы, сопоставляя разные варианты. Все ждали, что она выберет творческую профессию, пойдет учиться на фотографа, но он знал, что ее больше интересовали экология и биология. У нее был второй дневник, с которым она ходила в лес и записывала туда виды деревьев, которые попадались ей на пути. Она читала «Сельскохозяйственный альманах» и сама делала наброски растений и животных – правда, сопровождая их подписями, где она перечисляла их фантастические свойства.

Джонас невольно отметил, что колледжи она выбирала исключительно на побережье. Однажды он спросил, не хочет ли она учиться поближе к дому, и она с обжигающей холодностью сказала ему, чтобы он не лез не в свое дело. Несмотря на то что случилось в конюшне под фигурками лошадей из папье-маше, его все равно сильно задело, что он совершенно не вписывался в ее планы на будущее. Даже как друг. Что ей было не важно, что она уедет учиться за тридевять земель и, возможно, покинет континент.

Разве любовь должна причинять такую боль? Каждый раз, как он думал про Ноэми, ему в горло словно врезался острый каблук.

* * *

Порой по вечерам Джонас оставался в гостиной с Одри, и они вместе смотрели детективное шоу про сверхъестественные явления. События там развивались по предсказуемому сценарию: в первой части двое мужчин слегка за тридцать рассказывали зрителям про здание, в котором, по преданию, водились привидения: обычно это был заброшенный дом, фабрика, больница, школа или церковь. Когда-то давно в этом здании отец, работник, доктор, школьник или священник убил и расчленил топором, мясницким ножом, мачете, бензопилой или штыком кого-то из семьи, сотрудников, пациентов, учителей или монахинь. Потом эта парочка оставалась в этом здании на ночь, где они успевали заснять мигающие лампочки, хлопающие двери, внезапно включающееся радио, странные стоны или скрипучие половицы. Джонас, как и Ноэми, верил, что все признаки загробного присутствия легко объяснялись совпадением или игрой воображения. Однако, в отличие от Ноэми, ему хватало терпения смотреть серии до конца.