и Камю. Именно благодаря им после 45“го прошли выборы прогрессистских и коммунистических местных властей (да-да!), а впоследствии они провели достойную работу вместе с алжирскими избранниками, известными активистами националистических партий. Именно они в 57-м сохранили контакт с националистами, во времена, когда война, репрессии и теракты многое сделали уже невозможным.

Деррида упрекает Пьера Нора также в том, что он допускает мысль, будто средний доход алжирских французов был выше дохода французов Франции, тогда как все обстоит иначе: лишь небольшая часть колонистов обладает реальными экономическими привилегиями. В пространном примечании он использует этот момент, чтобы набросать своего рода критику марксизма:

Это, возможно, означает, что понятие «колониальной системы» не может по существу и в любом случае пониматься на основе одной лишь идеи прибыли, краткосрочной либо долгосрочной. Быть может, следовало бы пересмотреть всю марксистскую догматику, трактующую вопросы колонизации, экономического империализма (и стадий капитализма), тем более что в итоге она наложила отпечаток – в некоторых случаях анонимный – на самое банальное и наименее обсуждаемое определение феномена колониализма.

И как всегда в отношениях с близкими ему людьми, Деррида встает на защиту сложных и тщательно проработанных позиций Жермен Тийон и Альбера Камю, пусть даже некоторыми они использовались «ради того, что ни один, ни другая не защищают». Нельзя запросто говорить об «объективном соучастии», отбрасывая аргументацию под тем предлогом, что она использовалась «ультрас». Если не обращать на это внимания, свалишься в догматизм и сектантство, которые все начинают с этого, будь они революционными или какими-то иными. «Ты говоришь, что вместе с Жермен Тийон „мы созрели для голлизма еще до де Голля“. Возможно. Я же часто сокрушаюсь о том, что для Алжира это не стало еще большей правдой и еще раньше»…

В том, что касается Камю, умершего в прошлом году, Деррида проводит более обстоятельный, чем в каком-либо другом тексте, анализ:

Прежде всего хочу сказать, что интенцию нескольких страниц, которые ты посвящаешь «Постороннему», я считаю замечательной. Эту книгу я всегда читал как алжирскую, и весь критико-философский аппарат, который к ней приклеил Сартр, на самом деле, как мне казалось, только преуменьшает ее смысл и «историческую» оригинальность, скрывает их, причем, возможно, в первую очередь от самого Камю, который слишком быстро стал считать себя… большим мыслителем… Еще не так давно я часто оценивал Камю так же, как и ты, по тем же самым причинам… Я не знаю, честно ли это и не покажутся ли завтра некоторые из его предостережений теми, что обоснованы элементарной трезвостью и требовательностью. Тысяча обстоятельств, и прежде всего все его прошлое, – вот что позволяет не отказывать Камю в чистом и ясном намерении[253].

Франко-мусульманский Алжир, за который всегда боролся Камю, – именно тот, которого хотел бы и сам Деррида. И хотя он знает, что мечта эта стала анахронизмом, он по-прежнему считает, что она никоим образом не была прикрытием для «Алжира папаш»[254].

Через несколько недель Пьер благодарит его за эти «столь насыщенные и глубокомысленные страницы, что понадобилась бы еще одна книга», чтобы на них ответить. Он чувствует, что послужил своего рода катализатором для мышления Деррида и что ему довелось собрать его спелые плоды. Нора хотел бы, чтобы они встретились для более свободного разговора. Он признает, что написал свою книгу не без некоторых перегибов. «Я собирался рассказать о своей поездке, осмыслить то, что видел, но, если бы я занялся напрямую этой темой во всем ее разнообразии, я бы написал диссертацию, и это был бы полный паралич»[255].

В конце месяца они однажды проводят долгий вечер за доверительным разговором, в котором не пытаются сделать окончательные выводы. Деррида говорит, что очень доволен этой встречей. Даже если временами казалось, что разговор топчется на месте, их несогласие, с его точки зрения, было лишь «другим способом достичь совместного согласия или быть несогласным с самим собой. И как можно было серьезно думать об Алжире – или о чем-то другом, – не придя к этому?» Он, видимо, догадывался, что Пьер Нора хотел бы публично объясниться по некоторым вопросам, например в ответе на рецензию, которую бы опубликовал Деррида. Но «по тысячам причин о написании статьи не может идти и речи». Вероятно, одной из них является защита близких. Впрочем, он был бы не против, чтобы все его длинное письмо или какая-то его часть были опубликованы анонимно, за подписью некоего «алжирского друга»[256]. Этот план, судя по всему, так и не был осуществлен.

Спустя несколько недель Деррида из Эль-Биара посылает новое письмо своему старому товарищу:

У меня здесь странный отпуск: между кое-какой работой… и приморским счастьем пережевываешь целый день, среди этого странного общества немыслимые проблемы. И я замечаю, что все больше люблю эту страну, безумной любовью, не являющейся противоположностью того отвращения, о котором я ей так давно заявил[257].

Это будет его последнее алжирское лето; возможно, он догадывается об этом, хотя и не признается себе. Для алжирских французов страх стал чем-то материальным. Одного старика зарезали в Эль-Биаре, в двух шагах от семейного дома Деррида. Шарли, сын двоюродной сестры, приехал на год пожить во Френе у Жаки и Маргерит, поскольку его семья боится, что его убьют; здесь у него проявится вкус к работе и исследованиям, и позже он скажет, что эта побывка спасла ему жизнь.

В этих очень неспокойных условиях Деррида в июле 1961 года завершает наконец свое «Введение» к «Началу геометрии», рукопись которого он писал на бланках факультета филологии и гуманитарных наук, отделения истории колонизации. С началом учебного года он подает перепечатанный на машинке текст Жану Ипполиту, который торопится отдать его в печать. В октябре в одном из самых лаконичных своих писем Ипполит заверяет, что «прочитал с большим интересом (и это не просто формула вежливости)» это подробнейшее введение, «в котором разбираются все изгибы гуссерлевской мысли»[258]. Столь краткий отзыв не может успокоить Деррида, готовящегося выпустить в свет свой первый текст.

24 ноября он посылает длинное и очень уважительное по тону письмо Полю Рикеру: ему хотелось бы показать ему свое «Введение», прежде чем оно будет опубликовано в Presses universitaires de France: «Ваше суждение для меня важнее любого другого». В частности, Деррида хотел бы, чтобы Рикер подтвердил многочисленные ссылки на свои тексты, содержащиеся во «Введении»; он говорит, что ему «особенно тяжело со ссылками на живых философов», поскольку он боится, что «нашел не те