Когда 1 июля состоялся наконец референдум, подавляющее большинство высказалось за независимость. Не дожидаясь официальных результатов, ликующая толпа заполняет улицы столицы Алжира, вывешивая зелено-белые флаги с красной звездой и красным полумесяцем. Алжирцы французского происхождения, которые еще не уехали во Францию, спешат сделать это, поскольку теперь у них остался один выбор – между «чемоданом и гробом». Через две недели, сразу после завершения приема экзаменов в Сорбонне, Жаки возвращается в Эль-Биар, чтобы помочь родителям увезти кое-какие вещи. Рене говорит, что и ноги его больше не будет в Алжире: столько он насмотрелся ужасов за последние недели. Пьеро, муж Жанин, и его брат Жаки Мескель также уезжают к Деррида и его родителям, чтобы спасти по возможности больше вещей, но им поступают угрозы и они вынуждены спешно вернуться во Францию. Несмотря на риск, которому Жаки тоже подвергается, он в итоге остается один со своими родителями. В следующие дни они, как могут, занимаются переездом Рене, затем Жанин, оставляя на самый конец переезд с виллы на улице Орель-де-Паладин. Но контейнеры уже заполнены, и они могут забрать совсем немного вещей. Они закрывают за собой двери дома, надеясь вернуться через несколько месяцев, когда ситуация успокоится. Пока же дом доверяется соседям, которые в первые месяцы будут платить им арендную плату. Затем этот дом, за который Эме и Жоржетт только что успели расплатиться, становится собственностью Алжирского государства. Во Франции Рене и Пьеро вынуждены будут ходить по разным ведомствам, пытаясь отстоять свои права и восстановить дела. Мало-помалу вся семья, как и многие другие «репатрианты», соберется в Ницце[266].

Хотя Деррида покинул Эль-Биар давно, он никогда не забудет об этом переломе. С годами он будет все чаще вспоминать свою неумолимую «ностальжирию» – этот неологизм изобрел не он, хотя так можно было подумать. Так называлось стихотворение Марчелло-Фабри, написанное в 1920-х годах:

Алжир, я мечтал о тебе, словно о возлюбленной,

Вся в ароматах, солнце, пряностях;

Ты еще красивее, когда ты так далеко, здешний дождь,

Дождь, как волшебство, одевает серость неба

во всё золото твоего солнца…[267]

Помимо семейных и личных травм, Алжирская война становится одним из катализаторов политического мышления Деррида. Во Франции он многие годы будет уклоняться от публичных разговоров на эту тему, не переставшую быть крайне спорной. Но в интервью, данном в Японии в 1987 году, он признает, что, одобряя борьбу за независимость, которую вели алжирцы, он все же долго надеялся на «решение, которое бы позволило алжирским французам продолжить жить в этой стране», на «оригинальное политическое решение, не совпадающее с тем, что было реализовано»[268].

Он всегда останется верен этому фундаментальному убеждению, которое мало кем разделялось. 22 июня 2004 года в последней телепередаче, в которой Деррида принял участие, он высказывается за то, чтобы Израиль и Палестина рассмотрели другой вариант, отличный от варианта двух суверенных государств, а потом добавляет: «Даже в случае Алжира и Франции, хотя я одобрял движение за независимость, я бы предпочел, чтобы между ними возник иной тип договора, от которого бы, собственно, и сами алжирцы пострадали бы меньше и который позволил бы наплевать на жесткую безусловность суверенитета»[269].

Последующие рассуждения Деррида о прощении и примирении, невозможном и гостеприимстве во многих отношениях представляются мне отголосками этой алжирской травмы. В 1990-х годах благодаря Нельсону Манделе положение в Южной Африке стало своего рода подтверждением того, что модель, которую Деррида считал подходящей для Алжира, не всегда иллюзорна. Выступая на тему апартеида и его преодоления или палестино-израильского конфликта, он всегда будет вспоминать Алжир, алжирца в самом себе, без которого все остальное было бы непонятным.

«Подростковый возраст продлился у меня до 32 лет», – заявил Деррида в одном из своих последних интервью[270]. Завершение первой книги, окончательное принятие нового имени, независимость Алжира – вот события 1962 года, которые знаменуют конец эпохи[271]. Последствия этой цезуры дадут знать о себе уже в следующие месяцы.

II

Деррида. 1963–1983

Глава 1

От Гуссерля к Арто. 1963–1964

«Начало геометрии» было опубликовано под именем одного Гуссерля, а о «переводе и введении Жака Деррида» упомянуто лишь в подзаголовке. Этой первой ж ж публикацией официально объявляется об окончательном прощании с именем Жаки. Это более серьезное, чем можно подумать, решение для того, кто из подписи вскоре сделает отдельную философскую тему. Объяснит он это впоследствии так:

Я сменил имя, когда начал публиковаться; в момент вступления в пространство литературной или философской легитимации как таковой, приличия которой я по-своему соблюдал. Посчитав, что Жаки не может быть именем автора, выбрав в каком-то смысле полупсевдоним, близкий, конечно, к настоящему имени, но вполне французский, христианский, простой, я должен был стереть больше вещей, чем мог бы сказать в двух словах[272].

«Начало геометрии» – книга во многих отношениях любопытная. Прежде всего по количеству страниц: текст Гуссерля занимает всего лишь 43 страницы, тогда как введение – 170. Но также, и это главное, по причине фундаментальной двусмысленности. На первых же страницах Деррида описывает свою задачу крайне скромно: «…единственной нашей целью будет узнать и определить положение в этом тексте одного этапа гуссерлевской мысли со всеми свойственными ей предпосылками и незавершенностью»[273]. Можно подумать, что речь будет идти лишь о том, чтобы по возможности приблизиться к намерениям самого Гуссерля. На самом деле по мере углубления в этот двигающийся по лабиринту анализ, испещренный крайне длинными сносками, Деррида, похоже, все больше «воодушевляется не слишком умеренным желанием познакомить нас с гуссерлевской феноменологией в целом»[274] и даже поставить ее под вопрос. А на последних страницах этого текста появляются понятия или пока еще намеки на них, которым суждено большое будущее в его собственных произведениях, – понятия изначального запаздывания и различения.

Если не считать Поля Рикера и Тран Дук Тао, Деррида почти не ссылается на современных философов. У Деррида ощущается желание выйти напрямую на текст Гуссерля, не задерживаясь на официальных интерпретаторах. Ни разу не процитирован Сартр, а когда Деррида упоминает Мерло-Понти, он не скрывает, что «можно соблазниться интерпретацией, диаметрально противоположной Мерло-Понти»[275]. Зато главным пунктом своего «Введения» Деррида делает развитие неожиданной параллели между траекториями Эдмунда Гуссерля и Джеймса Джойса. Несколько страниц он посвящает сопоставлению «искомой Гуссерлем однозначности и обобщенной Джойсом двусмысленности». Первый желает «редуцировать или методически обеднить эмпирический