язык вплоть до непосредственной прозрачности», тогда как второй задействует письмо, которое обнажит «в самой большой из возможных синхроний величайшую мощь интенций, погребенных, накопленных и перемешанных в душе каждого языкового атома», письмо, которое «вращается по всем языкам сразу, впитывает их энергии, выявляет их самые тайные созвучия»[276]. Эта странная параллель, стоящая особняком по отношению к остальному комментарию Деррида, похоже, нужна именно для того, чтобы столкнуть Деррида-феноменолога с его собственным двойником, преследуемым литературой и таким письмом, которое выходит за пределы любого значения.

Несмотря на высокий технический уровень первой публикации, Деррида не желает отказываться от своих более литературных проектов. Попробовав сотрудничать с разными журналами, он теперь собирается написать небольшую книгу с Мишелем Монори, который после возвращения из армии преподает французский язык в Орлеане. Его друг написал дипломную работу по филологии на тему «„Гаспар из Тьмы“ и рождение стихотворения в прозе». Деррида предлагает ему написать вместе книгу об Алоизиюсе Бертране для серии «Современные поэты» издательства Сегера[277]. Эта мысль, возможно, и получила бы воплощение, если бы издатель проявил чуть больше заинтересованности вместо того, чтобы известить Деррида, что «не может рассмотреть… публикацию о некоем Алоизиюсе Бертране», поскольку его программа расписана на несколько лет вперед[278]. Но не был ли этот несколько странный проект в первую очередь попыткой воскресить большую дружбу, которая к тому времени начала увядать?

Публикация «Начала геометрии» не была замечена ведущими периодическими изданиями и широким кругом читателей, однако в философской среде ее заметили и приветствовали. Крупный эпистемолог Жорж Кангийем, которым Деррида искренне восхищается и которого порой называет своим «философским Сверх-Я», поздравил его первым:

Давно уже – многие и многие месяцы не приходилось мне читать, бросив все дела, книгу от корки до корки, одним залпом. Этим я измеряю качество вашей работы, поскольку я прочитал ваше «Введение» к «Началу геометрии» без перерывов, получив необычайное интеллектуальное удовлетворение… Сначала я улыбнулся, сравнив размер введения и самого текста. Но теперь я уже не улыбаюсь, а просто радуюсь тому, что «Введение» такое длинное, поскольку в конечном счете все в нем по делу. Ни одного слова для балласта… Первым в вас поверил не я, а Жан Ипполит. Моя вера производна от его веры, но теперь она полностью подтвердилась[279].

Поздравляя Деррида, Кангийем желает ему, чтобы его работа и далее оставалась «столь же плодотворной, как и та, что только что снискала такой успех». Перейдя от слов к делу, он станет главным инициатором присуждения «Введению» к «Началу геометрии» престижной премии Жана Кавайеса.

Через несколько недель Мишель Фуко, репутация которого заметно укрепилась после публикации в 1961 году «Истории безумия в классическую эпоху», также говорит «дорогому другу» о своем воодушевлении:

Чтобы поблагодарить тебя за твое «Введение» к «Началу геометрии», я осмотрительно выждал, пока его прочитаю – и перечитаю. Теперь дело сделано. Мне остается лишь сказать тебе прямо, что я просто в восхищении. И кое-что еще: я хорошо знал, каким прекрасным знатоком Гуссерля ты являешься, и у меня было впечатление, читая тебя, что ты вскрываешь такие возможности философствования, которые феноменология все время только и делала, что обещала, но при этом их, возможно, обнуляла и что эти возможности оказались в твоих руках, попали тебе в руки. Возможно, для нас первый акт философии состоит в чтении, причем он будет оставаться им еще долго: твой как раз дается, очевидно, в качестве такового акта. Вот почему он отличается этой великолепной честностью[280].

В рамках Сорбонны эта первая публикация приводит к благоприятным последствиям. Рикер начинает вести семинар для исследователей, целиком посвященный Гуссерлю. Он хотел бы, чтобы Деррида уже на первом заседании представил свою работу по «Началу геометрии». «Это приглашение служит выражению… моего восхищения вашей книгой, которую я только что внимательно проштудировал»[281]. В следующие месяцы Деррида часто принимает участие в дискуссиях на этом семинаре, где царит одновременно дружеская и строгая атмосфера. В Париже в настоящее время хранится часть микропленок, сделанных в Лувене. В одном из писем Поль Рикер указывает на работу, проведенную вместе с Деррида, над этими рукописями, вызывавшими у них «воодушевление трудом, для которого характерна образцовая интеллектуальная честность»[282].

Публикация «Начала геометрии» повышает также авторитет Деррида в глазах лучших студентов Сорбонны. По словам Франсуазы Дастюр, «в начале 1960-х годов, несмотря на скоропостижную смерть Мерло-Понти, феноменология все еще представляется главной философией. Деррида в рамках руководимых им занятий посоветовал студентам, которые хотели у него учиться, создать небольшие группы, каждая из которых работала бы над отдельной темой, связанной с гуссерлевской феноменологией. Так-то я и попала в две рабочие группы, которые собирались за пределами университета раз в неделю: первая работала с „Логическими исследованиями“, а вторая, состоящая из таких же германистов, как и я, занималась переводом „Идей II“. Деррида раз в триместр приходил позаниматься с каждой из групп. Для большинства из нас это был неслыханный шанс погрузиться в мысль Гуссерля под руководством одного из тех, кто внес наибольший вклад в то, чтобы поставить ее под вопрос»[283].

В течение нескольких месяцев положение Деррида, словно чтобы наверстать упущенное, стремительно меняется. Завязываются важные контакты, с разных сторон поступают просьбы о статьях или выступлениях. На завершение «Введения» к «Началу геометрии» ему понадобилось несколько лет, но теперь он напишет несколько фундаментальных текстов на очень разные темы. Словно бы эти заказы ему самому показали, кто он такой; в письме Мишелю Фуко он объясняет, что в это время ищет такое письмо, которое было бы именно его собственным:

Академическая работа в той форме, которая придана ей сегодня в нашем обществе, особенно университетском, отвлекает меня, принося страдания… от того, что было бы для меня главной задачей, жизненно важной (и при этом смертельной, а поэтому то, что скрывает эту задачу, в то же время защищает меня и успокаивает): определенного типа философского письма, в котором я мог бы сказать «Я», рассказать о себе без стыда и без приторности «Метафизического дневника»[284].

Жан Валь недавно пригласил его выступить в престижном Философском коллеже по теме, которую он сам выберет. Деррида принимает решение рассказать об «Истории безумия», которая произвела на него сильное впечатление, несмотря на то, что после первого прочтения он не стал скрывать от Фуко, что «в глубине души какой-то немой протест, неформулируемый или пока еще не сформулированный» побуждает его написать «нечто вроде похвалы разуму, которая была бы верна