27 января Вильгельм получил от императора голубой конверт, в котором содержалась приятная для него новость: он получал чин генерал-майора и новое назначение — командующего пехотной гвардией. Отныне принц должен был постоянно находиться в Берлине. Идея вверить принцу командование бригадой исходила от главы кайзеровского военного кабинета Альбедилла. Кайзер вначале противился: «Подумай только, Альбедилл, до сих пор мальчишка имел дело с одним полком, двадцатью — двадцать пятью офицерами, а тут ему придется командовать тремя полками, девятью батальонами; под его началом будут три полковых командира, а сколько офицеров! Нет, это невозможно!» «Со временем справится!» — с должным почтением заверил его Альбедилл, и уговоры подействовали.

Это был подарок кайзера ко дню рождения внука — как оказалось, последний его подарок. Вильгельму исполнилось 29 лет. В Сан-Ремо Викки даже отказалась поднять бокал за здоровье сына. Утешением для него стало новое назначение. По мнению многих, он был слишком молод, чтобы командовать бригадой, но Вальдерзее устыдил скептиков справкой: его дед получил аналогичное назначение в 21 год. Продолжались мелкие ссоры — Дона обидно высказалась по адресу Герберта, что вызвало недовольство канцлера, газета «Дейче тагеблатт» обрушилась на Вальдерзее как на вождя «партии войны»…

Между тем состояние кронпринца продолжало ухудшаться. Необходимость срочного хирургического вмешательства стала очевидной для всех. Когда 7 февраля в Сан-Ремо вновь появился Маккензи, Кессель встретил его грозным рыком: он отдаст его под суд военного трибунала — кронпринц еле дышит! 9 февраля наконец Фрица прооперировали. Провел операцию ассистент Бергмана доктор Браман, поскольку Маккензи никогда не был практикующим хирургом. Сам он заявил, что снимает с себя всякую ответственность за последствия. Операция проходила в странных условиях: Браману не было позволено даже обследовать пациента перед ее началом, все происходило не на операционном столе, а прямо в кровати усыпленного хлороформом больного. У хирурга в кармане был заряженный пистолет: но не для того, чтобы пристрелить Маккензи, если он начнет свои причитания (первое напрашивающееся объяснение столь странной идеи), а чтобы немедленно покончить самоубийством в случае, если что-то случится с августейшим пациентом! Его скальпель остановился в опасной близости от трахеи, что дало возможность Маккензи тут же возвестить всему миру, что немецкий хирург проявил вопиющую некомпетентность.

21 февраля из Лондона утешить сестру приехал принц Уэльский. В тот же день Бергман обнаружил присутствие раковых клеток в образцах удаленной ткани. Для Вальдерзее это стало поводом для торжества: «Порвана ткань лжи, сотканная этим лекарем-англичанином». Прибыл онколог по имени Куссмауль — он исследовал легкие Фрица на наличие метастазов. Кронпринц захотел взглянуть на прибывшую в Сан-Ремо английскую эскадру, но потерял сознание. Бергман сухо прокомментировал случившееся: «Это счет „два“ на пути к естественному концу».

Свара между светилами медицины приобретала характер театра абсурда. Маккензи отказался удостоверить правильность анализа, произведенного Бергманом, попутно выяснилось, что он вообще не знает, с какой стороны подходить к микроскопу, так как он никогда в жизни им не пользовался. Острый спор разгорелся по поводу того, какую дыхательную трубку надо вставить кронпринцу — английского или немецкого производства. Фриц сам выбрал немецкую. Маккензи не замедлил объяснить последовавшее воспаление низким качеством «тевтонского изделия»: оно якобы врезалось в ткань и повредило трахею. Возможно, новоиспеченного обладателя рыцарского достоинства снедала зависть к хирургу, который получил за свою операцию орден Гогенцоллернов.

Вскоре Маккензи взял реванш — сумел через Викки добиться увольнения Бергмана. Тут вмешался сам кайзер: он послал Бергману личное распоряжение оставаться в Сан-Ремо и ждать приезда своего внука, который в это время выехал в Карлсруэ на похороны своего двоюродного брата Людвига Баденского. Когда Вильгельм в начале марта прибыл на виллу «Зирио», мать вновь заподозрила заговор с целью умыкнуть ее супруга в Берлин. Вальдерзее отметил в своем дневнике: «Она вряд ли доступна доводам разума, настолько фанатично она предана идее, что у супруга не более чем легкое недомогание». Ассистент Вирхова, Вальдайер, дал посмотреть Вильгельму, как выглядят раковые клетки под микроскопом. Тот полюбопытствовал: «Вот эти маленькие штучки, которые я вижу, неужели это все от них?»

После отъезда сына Викки написала матери: «Я не услышала от него ни слова сочувствия или любви. Печально видеть, каким он стал высокомерным и какие непристойные мысли бродят в его голове! Это все из-за внушаемых ему идей, что не пройдет и года, как он станет кайзером. По крайней мере на этот раз он ни во что не вмешивался, так что можно сказать, что его визит особого вреда не причинил».

4 марта престарелый кайзер послал сыну распоряжение немедленно прибыть в Берлин. Должно быть, старик чувствовал, что его дни сочтены. Маккензи наложил вето: до наступления тепла кронпринца нельзя беспокоить. Раньше он не был так категоричен. Вместо Фрица 5 марта в Берлин отбыл Вильгельм.

В кругах придворной старой гвардии начали все больше задумываться над тем, что принесет с собой правление молодого императора: скорый уход в мир иной его деда и отца считался уже предрешенным. В ходе разговора между будущим канцлером Гогенлоэ и генералом фон Хойдуком, состоявшегося 7 марта, последний выразил мнение, что неминуем конфликт между Вильгельмом и Бисмарком. За Вильгельмом стоят определенные консервативные силы, которые преисполнены решимости вырвать власть из рук канцлера. «Это было бы некстати, — заявил Хойдук. — Но князь не пользуется популярностью, и ему будет трудно обеспечить себе поддержку общественного мнения». Если бы дело происходило в России, заметил в своей книге детский приятель Вильгельма, Паултни Бигелоу, можно было бы ожидать дворцового переворота — с такой ненавистью прусская аристократия относилась к Фрицу. Генерал Штош суммировал общее мнение: первый Вильгельм слишком стар, второй — слишком молод. «Как сильно мы будем ощущать этот разрыв в цепи!» — заявил он Вальдерзее.

Тот не разделял опасений. Менее чем за неделю до кончины престарелого кайзера он записал в своем дневнике, что мнения многих о молодом принце теперь, когда увеличилась вероятность его скорого прихода к власти, изменились к лучшему, и дал свой критический комментарий: «Говорят, он стал серьезнее, повзрослел и приобрел массу бог знает каких прочих достоинств, и главное — как быстро! Все это вранье! Это утверждают те люди, которые раньше плели против него интриги, а теперь надеются получить тепленькое местечко. Принц остался таким же, каким был всегда, правда, кое-чему он в последние месяцы научился».

Вильгельм между тем продолжал свою мрачную одиссею: с похорон — к постели одного умирающего, затем — другого. 7 марта, прибыв в Берлин, он обнаружил деда в белом одеянии с шотландским шарфом вокруг шеи. Кайзер ознакомился с письменным отчетом о состоянии сына. Силы быстро оставляли деда. Когда позднее в тот же день в замок прибыл Вальдерзее, Вильгельм отвел его в сторону, чтобы рассказать, как он «одновременно и тронут, и взволнован». В приемной перед кабинетом кайзера народу было больше, чем обычно. Предстоящий уход из жизни кайзера воспринимался всеми как-то спокойно: все-таки почти девяносто один год, пора… Писатель Фонтане оставил нелицеприятное описание толпы собравшихся на Унтер-ден-Линден берлинцев: «Дождь капал с зонтиков, люди стояли как кретины, тупо уставившись на двери дворца».