ехать на юг, можно и без обиняков поведать о своих планах, а можно и впрямь подождать ответа её отца, ежли я не опасаюсь, что она затаит на меня обиду за молчание.

Мы просидели с ним так до темноты, покуда не вернулась за посудой Ю Чжэнь и не сказала ему с явным намеком, что о нем справлялась его супруга. Я тоже уловил посыл и сказал, что мне пора. Проводить меня вышли они оба. На свежем воздухе стало прохладно, и я невольно обратил внимание на то, как Ю Чжэнь накинула на плечи пибо[3] цвета молодого бамбука, и подумал, что едва ль она им согреется хоть немного. Впрочем, судя по её взглядам, она и не этого добивалась, а желала покрасоваться красивым шарфиком с узором из листочков гингко. На прощание Баоюй просил дать ему знать, коль у меня что изменится, а его сестра лишь молча поклонилась мне, и я ушёл от них. А, вернувшись в дом наставника и отмахнувшись от его шуток, принялся писать, наконец, письмо Маранчех.

Ответ я получил две недели спустя, уже за без малого неделю до начала четвертого месяца и сезона сяомань[4]. Ответное послание вместе с первыми огурцами принесла мне старая служанка, уверяя, что я такой бледный и уставший, потому что пренебрегаю свежими овощами и зеленью, и мне непременно надо подкрепиться тем, что она принесла мне. Я не стал с нею спорить, тем более что мгновение спустя к нам присоединился лао-Ванцзу, и она стала говорить то же самое уже ему, а он отбивался от неё и, в конце концов, потребовал хотя бы превратить её скромное подношение в салат. Я усмехнулся, слушая их спор, и вскрыл письмо.

Маранчех писала мне кратко и сдержанно, словно что-то подозревала, но главное я узнал — что после завершения обучения она должна вернуться в Варрмджо, где старейшины и отец решат её судьбу, и она не ведает, какой та будет, ведь она первая женщина их семьи, удостоившаяся подобной чести. Да и для пересчета мужчин, обучавшихся в университетах, хватило бы и трех пальцев; уже в который раз сетовала на погоду и слишком долгую зиму в Айшэне, а ведь это был относительно тёплый город. Вопрос о жизни среди моего народа и вовсе, с её слов, озадачил её, и она написала, что уже ко многому привыкла, но всё равно ощущает себя чужой, и могла бы жить среди шанрэней с их странными привычками и ритуалами, но только ради высокой цели. Под конец, хоть я и надеялся, что этого не случится, она спросила, зачем я спрашиваю её обо всём этом. Кабы я просто сослался на любопытство, она б мне всё равно не поверила. Посему я со вздохом свернул её письмо, припрятал и вскоре лёг спать. Мне необходимо было хорошенько обдумать ответ.

–

«Почему ты непременно хочешь взобраться на самую крутую вершину, вместо того, чтоб отыскать надежный перевал и пройти им?» — услышал я и подумал, что ранее никогда не слышал такого чэнъюя[5], прежде чем открыл глаза.

Горел светильник, хотя я был убежден в том, что погасил его перед сном. В остальном же комната моя выглядела, как и обыкновенно, за исключением того, что в изножье кровати сидела красивая девушка в сине-голубом жуцуне. Я хотел было немедленно вскочить, но она рассмеялась и велела мне не утруждаться, и тогда я узнал в ней Юньсюэ. Невзирая на её слова, я сел и сонными глазами уставился на неё, отметив и причудливый узор из льдинок, снежинок и сосулек в сочетании с мэйхуа на её одеянии, и то, что на этот раз волосы её были собраны и скреплены тем самым серебряным гребнем, что я прислал ей.

«Нравится?» — игриво осведомилась она, но я перевел взор на её блестящие глаза и сухо спросил:

— Ты так долго не являлась. Чего ж теперь ты хочешь от меня?

— Неужто ты успел по мне истосковаться, мой дорогой Байфэн? — притворно удивилась и смутилась хули-цзин.

— Я б и дальше тебя не видел. Особливо после твоих посланий. Какую запруду ты теперь решила возвести? Зачем послала свои волосы?

Юньсюэ посмеялась и ответила:

— Ты сердишься на меня за то, что твой учитель увидал их, а потом рассказал о том твоему начальнику, и оба они узнали, какой ты повеса?

— Нет, — помедлив, проговорил я. — Хотя то и впрямь мне было неприятно. Но скажи мне, чего дурного я тебе сделал, что ты терзаешь меня и плетешь против меня интриги?

— Я желаю тебе только добра, — произнесла Юньсюэ с тускнеющей улыбкой и уже совсем серьёзно добавила: — Даже больше, чем себе самой. А ты не желаешь мне помочь и ещё в том меня упрекаешь.

Все мои мысли и заготовленные ответы вмиг стали ничтожны, и я лишь молчаливо смотрел ей в лицо, покуда она так же безмолвно заглядывала мне в глаза. Наконец, я повторил:

— Зачем ты пришла ко мне?

— На то несколько причин. Ты не ответил ни на одно из моих посланий.

— Ты прислала их всего два, — с горечью напомнил я, невольно гадая, заговорил бы со мной на неудобную тему учитель иль нет, не будь в моей комнате того свитка со стихами, что она прислала мне вскоре после Праздника Фонарей. — И я не знал, что тебе ответить. К тому ж неужто ты думаешь, что так легко отыскать посланца?

— Мне являться к тебе тоже непросто. К тому ж находишь же ты гонцов для путешествий в Ланьшаньбин.

— И ты знаешь, почему, — после обмена взглядами, полными укоров, отозвался я.

— Вот о том я и хотела побеседовать с тобой. Отчего ты так хочешь взять эту вершину?

— Потому что эта вершина мне особо дорога.

— Но ведь ты ей — нет.

— Откуда тебе о том знать?

— Разве ж я не вижу твоими глазами строки, писанные её рукой? И разве ж я не женщина, чтоб не разгадать их подлинный смысл? Она ценит в тебе друга, но не ищет возлюбленного. Ты напрасно пытаешься утолять жажду, издали глядя на сливы. Ещё в те времена, когда мы лишь свели с тобой знакомство, я спросила тебя, не