Всякий раз, когда заходит речь о тернистом пути признания Тарковского на родине, вспоминается один сюжет, который вполне может оказаться историческим анекдотом, но даже в этом статусе много объясняет. Как-то Эйно Рахья — телохранитель и проводник Ленина, организовавший его переезд из Разлива в Финляндию, а потом в Петроград — сказал своему собеседнику: «Таких [талантливых, одарённых] людей как вы надо резать. Ни у какого человека не должно быть никаких преимуществ над людьми. Талант нарушает равенство»[105]. Адресованы эти слова были не кому иному, как Фёдору Шаляпину.

Концепция всеобщего равенства в материальном аспекте показала свою несостоятельность уже на ранних этапах коммунистического эксперимента и сделала это столь наглядно и убедительно в своей неразрешимости, что в фольклоре осели аксиомы вроде: «Все равны, но кто-то равнее». Однако на неравенство в духовной сфере страна победившего материализма порой реагировала куда более остро. Это и понятно, поскольку материальное неравенство носило либо субъективный, либо преодолимый характер, тогда как духовное иногда становилось опасно объективным. В том числе и поэтому на советской почве возникло такое множество выдающихся авторов, привлекавших внимание всего мира.

Под «другим вместилищем», о котором говорит режиссёр, разумеется, не следует понимать какое-то иное тело. Ему становился тесен «советский Тарковский», но иного модуса бытия Андрей пока не мог себе представить. Так что не следует здесь видеть намёков на эмиграцию. Идею отъезда в другую страну до поры он отвергал, что нетрудно подтвердить, например, дневниковой записью от 3 мая 1974 года: «Италия на этот раз произвела на меня ужасное впечатление». Действительно, с 25 апреля по 1 мая режиссёр находился на Апеннинском полуострове в третий раз. Поводом стала римская премьера «Соляриса» через полтора года после выхода фильма. Не вполне ясно, что значит «на этот раз», поскольку и о прошлой поездке Андрей остался невысокого мнения. Впрочем, тогда это можно было списать на компанию и организацию. Сейчас же они летели втроём с Бондарчук и Банионисом. Факт остаётся фактом: лучезарные впечатления от Италии 1962 года сменились тягостными эмоциями 1972-го, а затем ещё более скверными, «ужасными» 1974-го. Причины Тарковский пояснил в той же записи: «Все говорят о деньгах, о деньгах и о деньгах. Видел Феллини. Он очень высоко ставит мои способности. Смотрел его „Амаркорд“. Интересно. Но всё-таки для зрителей. Кокетничает и очень режет — торопится понравиться. Но человек чудный и глубокий. Рассказывал о том, как на III Московском фестивале Герасимов сутки его уговаривал снять с конкурса „Восемь с половиной“. Мол, не получит ничего. Феллини был удивлен, что я получаю меньше зарплату, чем Герасимов. По его мнению, должно было бы быть наоборот».

История про мэтра не могла не понравиться Тарковскому, но в её справедливости вновь приходится усомниться. На самом деле фильм «Восемь с половиной», который в итоге получил в Москве гран-при, не хотели допускать к конкурсу. Главным препятствием на пути картины к советскому зрителю стал официозный критик Ростислав Юренев. Ленте инкриминировали «измену традициям неореализма», космополитизм, индивидуализм и многое другое. Только благодаря влиянию Герасимова, участие фильма удалось отстоять[106]. В кинематографических кругах ходит история, будто потом Сергей позвал Феллини к себе домой, где угощал пельменями. Отужинав, итальянец, якобы, заявил: «Господин Герасимов, к несчастью, я, не видел ни одной вашей работы, но в пельменях вы, определённо, выдающийся мастер».

Вообще, не стоит преувеличивать то, насколько Сергей был «государственным» режиссёром. Если это и имело место, то к тому времени осталось в прошлом. Упоминавшаяся картина «Люди и звери» — одна из выдающихся его лент — после достаточно помпезного и широкого выхода сразу в лидеры национального проката, была «рассмотрена» компетентными органами и торопливо запрещена[107]. Ни в каких крупных международных фестивалях, кроме обсуждавшегося Венецианского, она не участвовала. В СССР фильм не включили даже в мемориальную ретроспективу, приуроченную к годовщине смерти Герасимова в 1986 году.

Так или иначе, приведённые выше слова Тарковского венчаются следующим выводом: «Раньше я подумывал о возможностях заграничных. Теперь я их боюсь. Страшно мне. Тяжело там. И жить, и работать».

Программа визита группы «Соляриса» в Италию вновь включала остров Капри, Рим, Неаполь и ещё Милан, куда Андрей и компания не попали во избежание скандала. Последнее обстоятельство особенно интересно в свете того, какую роль этот город сыграет в судьбе режиссёра впоследствии.

Рассказать[108] о произошедшем, включая встречу с Феллини, попросим Донатаса Баниониса: «Премьера фильма должна была состояться в Милане. До премьеры нас отвезли на несколько дней отдохнуть на остров Капри. Это был конец апреля. Как раз там мы отпраздновали мое пятидесятилетие. Наташа [Бондарчук] подарила мне керамического ослика, которого я бережно храню. Через несколько дней мы должны были с Капри отправиться в Неаполь, а оттуда лететь в Милан. Но вот Андрею кто-то сказал, что прокатчик его фильм укоротил, кое-что вырезав[109]. Тарковский возмутился: „Раз так, я там, в Милане, устрою скандал. Прессу позову. Организую пресс-конференцию. Так нельзя!“ Тарковский ни с кем не считался. Он не страдал от комплекса неполноценности. Скорее наоборот: всегда был прав! Он не думал о том, хорошо или плохо поступает».

Сложившаяся ситуация стала причиной нервного срыва режиссёра, произошедшего на Капри 28 апреля. Когда они все вместе отмечали пятидесятилетие Баниониса, Андрей очень неожиданно и резко наорал на официанта. Донатас как раз склонен связывать это с напряжением из-за сокращения картины.

Актёр продолжает: «Вместе с нами был переводчик-итальянец. В свое время он учился в Москве во ВГИКе и говорил по-русски. Увидев, как возмущен Андрей, он понял, что может произойти скандал. Так как наша поездка финансировалась из Милана, видимо, было решено нас задержать в дороге, чтобы мы не успели на премьеру. И вот мы, готовые к отплытию в Неаполь, стоим на пристани на острове Капри. Паром уже вот-вот должен отплыть, а наши вещи, как оказалось, оставлены в гостинице. Я увидел, как один из тех, кто был ответствен за доставку наших чемоданов, стоит за углом и пальцем не шевелит. Не знаю, видел ли он меня, но я его видел отчетливо. Мне стало ясно, что решено нас задержать, чтобы мы не успели в Неаполе на самолет, летящий в Милан. А главное, чтобы мы не попали на премьеру. Когда паром тронулся, приехали и наши вещи. Но делать было нечего: пришлось ждать, когда другой паром отвезет нас в Неаполь. Тарковский был вне себя — уже стало ясно, что в Милане нам делать нечего. Нам сказали, что из Неаполя мы поедем на