Джошуа проводит по этой груде лучом фонарика.

– Когда сюда приехали мои дяди, в этих клетках было двадцать с чем-то хомяков. И все были мертвы. Знаете, лежали на спинках с поднятыми вверх маленькими лапками. – Джошуа ловко изображает мертвого хомяка, лежащего на спине с поднятыми в воздух лапками. – Видимо, одни из них питались другими. Мы так и не смогли ничего понять. Думали, может, Ноэль разводила их? Ну, знаете, продавала детям? Мы не смогли найти даже намеков на это. Странно. Типа, разводить животных в своем подвале? И просто бросить их умирать?

Лорел смотрит на клетки и содрогается. Потом опять озирается. Несмотря на панели медового цвета, комната выглядит голой и холодной. Сам воздух здесь леденит кровь, лишает сил.

– Как вы думаете, для чего предназначалась эта комната?

Лорел поворачивается посмотреть на дверные замки. Их три. Затем снова смотрит на окно, расположенное высоко под потолком, на голые ветви вишни, раскрытый диван-кровать, телевизор.

– Похожа на комнату для гостей, как мне кажется.

– Не очень-то здесь уютно, Джошуа?

– Совсем не уютно. И я не думаю, что у нее часто бывали гости. Все говорят, что она была нелюдимой.

– Ну и зачем ей держать здесь диван-кровать? И телевизор? И животных, которых она оставила умирать?

– Я ведь уже говорил, все это более чем странно. Честно говоря, думаю, моя тетушка Ноэль была странной во всех отношениях. Как ни крути. Мы подозреваем, что ей навредила потеря ее сестры в столь юном возрасте. Понимаете?

Лорел опять вздрагивает. Она думает о том, что Ханна тоже потеряла Элли. Что у Ханны темная, бездушная квартира. Что у Ханны нет чувства юмора, и она так несмело, неловко обнимает свою мать. На Лорел накатывает приступ паники – что, если Ханна закончит, как Ноэль Доннелли: накупит хомяков и исчезнет, оставив после себя только призрак и мертвую зону?

И пока Лорел думает обо всем об этом, ее взор привлекает что-то торчащее из-под диван-кровати. Что-то маленькое, пластиковое. Она нагибается, протягивает руку и берет… бальзам для губ в ярко-розово-зеленом тюбике!

Бальзам для губ со вкусом арбуза.

Она крутит его в ладони, затем кладет в карман.

Лорел интуитивно чувствует, что этот бальзам принадлежит ей.

Руки Лорел дрожат на руле, когда она возвращается домой. Она все еще ощущает смрад подвального помещения в доме Ноэль Доннелли. Влажное дерево, гниющий ковер. Стоит Лорел закрыть глаза, как она видит ужасный диван, груды клеток для хомяков, грязное окно под самым потолком.

Дома она вытаскивает из-под кровати коробку Элли, перебирает ручки, значки, кольца и заколки для волос. Зубная щетка Элли лежит в коробке вместе с расческой, с путаницами резинок и брелоков для ключей, кремами для лица. И там, в этой гуще, Лорел видит набор бальзамов. Всего их три. Один со вкусом папайи, другой – манго и третий – дыни. Она вынимает из кармана пальто бальзам со вкусом арбуза, который взяла в подвале Ноэль, и присоединяет его к другим.

И получается полный комплект.

Да, верно, я сказала тебе, что начала принимать противозачаточные таблетки. Честно говоря, это было не так. Я думала, что уже слишком стара, и совсем не ожидала забеременеть буквально через два месяца после того, как мы перестали пользоваться презервативами. В то время во всех газетах писали: тридцать пять лет – это именно то время, когда яйцеклетки начинают иссякать и через какое-то время становятся негодными для деторождения. И, правда, когда мои месячные стали запаздывать, я подумала, что у меня началась менопауза. Только когда джинсы начали становиться тесными, мне пришло в голову проверить. Поэтому я купила тест и увидела розовые линии. Я так и осталась сидеть в туалете у себя дома, качаясь назад и вперед и потихоньку плача, потому что внезапно поняла, что на самом деле совсем не хочу ребенка. Я осознала, что была идиоткой и дурой. Как я могу воспитать ребенка, если у меня вообще нет никаких материнских инстинктов? С моей-то пугающей детей внешностью? И откуда я могла знать, захочешь ли ты ребенка? Да, ты говорил, что хочешь ребенка, но я и понятия не имела, как ты отреагируешь, если это произойдет на самом деле.

Но когда я сказала тебе о моей беременности, ты был счастлив. По крайней мере, ты не был недоволен.

– Ну, хорошо, – сказал ты, – это неожиданный поворот событий. – И затем ты спросил: – Хочешь оставить его?

Как будто это было купленное мною в магазине ожерелье, которое я могла бы запросто вернуть обратно!

Поэтому я сказала:

– Ну, конечно, я хочу оставить его. Это наш ребенок. Общий. Твой и мой. – И ты согласно кивнул. Вот и все. Нет, не все, ты еще добавил: – Ты же понимаешь, я не могу просить тебя жить со мной.

Мне стало больно, но я и виду не подала. А просто сказала:

– Да. Конечно, да. Я все понимаю, – словно эта мысль никогда не приходила мне в голову.

И если быть честной, я и вправду надеялась, что ты передумаешь, как только увидишь нашего младенца. Поэтому я никогда не говорила тебе, что я думала на самом деле, а именно: что, наверное, не смогу вырастить ребенка одна.

Прошел срок следующего цикла, потом еще одного. Я не была уверена, насколько далеко зашла моя беременность. Ты пошел со мной на ультразвуковое обследование. Я помню тот день. Это был хороший день. В приемной ты держал меня за руку. Мы оба были слегка возбуждены. Несомненно, мы нервничали, но я думаю, что вместе с этим настроение у нас было приподнятое. Казалось, что это один из тех дней, какие иногда бывают в жизни, когда чувствуешь, что добралась до развилки и пускаешься в новую поездку. Чемоданы собраны. Ты полна трепета и предвкушения. Тот день казался ясным. И в нем чувствовалось что-то новое, не связанное с другими днями, прошедшими или грядущими. Я никогда не чувствовала такую близость к другому человеку, как в тот день к тебе, Флойд. Никогда.

Когда на экране появился головастый малыш, я почувствовала, как твоя рука сжала мою. Ты был потрясен. Я точно знаю, что был. Твой ребенок жил во мне. Маленький человечек, который войдет в наши жизни и никогда не скажет тебе, что ненавидит тебя. Шанс начать сначала. Шанс на этот раз все сделать правильно. В тот момент ты был счастлив. Ведь был, Флойд. Как пить дать.

Но не было звуков. Ни одного. Я никогда раньше не была беременна. И подумала, что, может, сердце еще не сформировалось. Или, вероятно, мое сердцебиение поддерживает жизнь младенца. Я не знала, что даже на таком сроке – десять недель, так сказал врач – у младенца должно быть сердцебиение. Откуда мне было это знать? Но ты зорко смотрел на женщину-врача, когда она перемещала датчик по моему животу и улыбка исчезала с ее лица.

И тогда ты спросил:

– Что-то не так?

А она ответила:

– Есть небольшая проблема. Я не могу обнаружить сердцебиение.