Александра вернулась, суетится и предлагает «клинекс» и кокаин — моя мама не такая уж дура.

— Спасибо, — говорю я и делаю шаг назад, в свою обычную жизнь.

Есть тема, которую мы не обсуждаем и даже не упоминаем. Я на пределе. Весь последний год я понемногу катилась вниз. Поначалу просто «забывала» об интервью, о назначенных встречах, и Александре приходилось переносить их на другое время, а потом я перешла на другой уровень. Можешь сказать, что я сейчас в рабочем режиме? Никакой публичности на ближайшее время. И это все из-за него, из-за Джона. Тот день, когда он убежал, изменил меня. После той поездки на поезде я уже не та, что раньше. Я больше не могу говорить о нем с посторонними. Он видел меня, он ушел от меня, и это важная составляющая человека — испытать, каково оно, когда тебя бросают.

Александра меня знает и треплет по ноге.

— Это из-за того Джона, да?

— Нет. — Я улыбаюсь сквозь ложь. — Но клянусь тебе, я видела его.

Она сует «клинекс» и кокс в карман и проверяет телефон.

— Ха. Похоже, тут какой-то парень тобой интересуется. Говорит, что знает тебя.

Сердце екает.

— Ты серьезно?

Она смотрит на меня.

— Ни фига себе. Думаешь, это он? Джон?

Мы не знаем. Она уже не такая невозмутимая, нервничает, говорит, что мне надо остыть и подождать, что она пойдет за ним, а я посижу здесь и подожду. Я поднимаюсь. Все не так, но у нас с ним никогда легко не было, и я вспоминаю об этом сейчас, когда думаю, что он здесь. Я хочу обнять его и поблагодарить. За мое творчество. Я хочу поговорить с ним, поговорить о нем, и мне этого не хватает. Я много лет не могла говорить о Джоне с Марленой. Она закрыла эту тему еще в колледже, назвала ее моими фантазиями. Моя мама только что не затыкает мне рот, когда я спрашиваю ее о его родителях. Сейчас я чувствую, что готова ко всему, что все мои части стянулись, уплотнились и стали одним целым: девушкой, которая скучает по нему, художницей, которая охотится за ним, и женщиной, которой я могла бы быть, если бы он был здесь.

«Извини, здесь не протолкнуться, держись», — пишет Александра.

Я и держусь. Жду. И вся моя жизнь начинает обретать смысл, становится фильмом с началом, серединой и концом.

В толпе появляется голова Александры, прядь белых блондинистых волос. Вот и он. Вот и он.

Он улыбается. Он, Кэрриг Беркус. Не Джон Бронсон. Перевожу взгляд на Александру, и та делает выразительный жест рукой — какой красавчик, да? Что верно. Кэрриг — красавчик. Как всегда. И он обнимает меня. Но Кэрриг не Джон. С другой стороны, Кэрриг здесь.

Говорит, что я классно выгляжу, и я говорю, что он тоже классно выглядит. Он немного пьян, немного шумен, говорит, что никогда не был на этих артштучках, и я смеюсь и говорю, что все в порядке, а он поверить не может, что я упала в обморок, и я отвечаю, что никогда такого не случается, разве что свалится вдруг на голову старый школьный друг.

Щеки у него розовеют.

— Ты меня пригласила. В смысле… через «Фейсбук». У меня и в мыслях не было… Ты же знаешь.

Я улыбаюсь ему. Эту сторону Кэррига, его добродушие, Джон не разглядел.

Спрашиваю, есть ли здесь кто-то еще из школы. Получается немного неловко. Упомянуть Джона я не могу, потому что Кэрриг сразу уйдет. Как странно. Прошло столько лет, но правила в отношении того или иного человека запомнились и действуют даже спустя годы.

Возникшая заминка преодолена общими стараниями. Он приносит мне вина, покупает мою картину, нервничает и много говорит. Он дерзкий и одновременно робкий, и с ним нелегко.

— Ну что, купил квартирку в Трайбеке[62]. — Ну что — это попытка придать произнесенному далее оттенок легкомысленной небрежности. Но небрежность не в духе Кэррига, и здесь он оказался не случайно, а с очевидным расчетом. — Ты должна это увидеть. Знаешь, оттуда весь город как на ладони. С ума сойти.

Он продолжает, говорит, что был счастлив вырваться из Хобокена, но скучает по тамошним барам. Говорить с ним легко, я все это знаю и умею. Знаю, как вызвать в нем лучшее. Понемногу опускается вечер, зал пустеет. Джон был галлюцинацией. Я потеряла сознание, потому что не поела, и вообразила, что видела его, потому что единственный другой случай, когда я тоже лишилась чувств, произошел в Нашуа, когда он вернулся после исчезновения. Быть с Кэрригом совсем не то, что быть с Джоном. Мы выходим из галереи, и Кэрриг вызывает такси с такой легкостью, будто живет здесь. Оно так и есть, а вот Джон, который сказал, что тоже будет жить здесь, здесь не живет. С Кэрригом я будто возвращаюсь к жизни, тогда как Джон словно тянет меня к этому гребаному искусству, которым я занимаюсь и которое сводится к глазам, к попытке угадать, о чем думает Джон, что происходит за этими глазами.

Сейчас я свободна. Я в такси с Кэрригом. С тем Кэрригом, который пришел в галерею, который говорит, что все эти годы жил в Хобокене[63], где во всех барах до сих пор играют Билли Джоэла[64].

— Ты, наверное, туда и не ходишь, — замечает он.

— Не хожу, — отвечаю я. — Но против Билли Джоэла ничего не имею.

Он — Инопланетянин из фильма, с ним легко и весело, и мне даже неловко за него, потому что только слепой не видит, как он до сих пор хочет меня. С другой стороны, это даже приятно, когда тебя желают так откровенно, словно кусок пиццы. Я могла бы это сделать. Мне нетрудно представить нас и Билли Джоэла. Представить ту, другую, жизнь, где я носила бы цветочные платья и рядом со мной был бы парень, который меня обожает. Он толкает меня локтем.

— Ты чему улыбаешься?

— Пытаюсь вспомнить. Ты ведь не хотел жить в городе, когда мы учились в школе?

— Не хотел. Но знал, что ты хочешь.

Он открывает дверцу такси — спасибо, — потом дверь своего дома — спасибо, — потом задерживает кабину лифта — спасибо, — открывает дверь своей спальни — спасибо, — и, наконец, широкие раздвижные волшебные стеклянные двери, которые ведут на террасу, — спасибо. Он стоит там и смотрит на город.

— Что думаешь? — спрашивает Кэрриг, не глядя на меня, потому что ему и не надо на меня смотреть. Я все это знаю. Знаю, что он сделал это ради меня — переехал сюда, работал, зарабатывал. Все потому, что он не считает себя достаточно хорошим для меня.

Когда я поворачиваюсь к нему — за поцелуем, за его руками, — он не отталкивает меня и не убегает. Он привлекает к себе, обнимает, и двойные двери закрываются.