– Люсинда! – Ребекка кинулась к двери, – Люсинда, где доктор?

– Он у себя, велел не заходить, – крикнула горничная, звеня половником о днище кастрюли и разнося по всему дому сладко-подгорелый запах сливового конфитюра.

Ребекка накинула кофту, зашнуровала ботинки и сбежала на первый этаж.

– Побудь с Жоэлем, я скоро, – приказала она служанке и выбежала во двор.

Люсинда только ухмыльнулась, продолжая соскабливать пригоревшие остатки жёлтой массы со стенок огромной кастрюли; она и правда не понимала, зачем быть с тем, кому всё равно, кто с ним.

Месье Лоран ходил по кухне, ворча и потирая копчик; пол скрипел под его шагами, стулья постукивали о неровный пол.

– Вам уже лучше, месье Лоран? – спросила Люсинда, из последних сил сдерживая подступающий смех.

– Я убью его, Люсинда. – Фабьен протяжно застонал, пытаясь выгнуть спину, но быстро скрючился обратно. – Мерзавец… я чуть не потянул поясницу.

– Может, покажетесь доктору? – Люсинда знала, что ещё немного, и Фабьен переключит всю злость на неё; в конце концов, если б не она, месье не скатился бы с лестницы. Поэтому вплести в разговор несчастного доктора было как нельзя кстати.

– Этому шарлатану? – крикнул Фабьен настолько громко, чтобы это можно было принять за смелость, но не настолько, чтобы доктор услышал его. – Этому доктору я не доверю ничего… Давеча я говорил с Ирен. Я сказал ей всё, что о нём думаю. Но разве она послушала меня? Нет. В этом доме моё слово ничего не значит.

Люсинда даже не возражала, как тут возразишь. Фабьен Лоран уже давно стал тенью в этом особняке. Всем заправляла мадам.

– Ты не замечала ничего странного в Ирен, а, Люсинда? – вдруг спросил он.

– Нет, месье.

– Точно не замечала?

– Точно, месье.

– Не хочешь же ты сказать, что и тебе слышится колокол?

– Какой, месье?

– Вот и я спрашиваю, какой! От старой часовни.

– Так она же заброшена.

– И я ей сказал о том же… – Фабьен, кряхтя, уселся в кресло. – Но она стоит на своём. «Я его слышала, и вчера, и два дня назад», – передразнил он жену.

– Как же он может звенеть, месье?

– А он и не может, – Фабьен перешёл на шёпот, подозвав к себе служанку пальцем. – Я думаю, – он огляделся по сторонам, – я думаю, это всё доктор, – шептал он ей в ухо, – это он. Он что-то творит с этим домом… И никто ничего не замечает. Вот ты знаешь, кто и когда выстрелил в меня?

– Юбер сказал, на вас напали в лесу.

– Правильно, – Фабьен кивал, – напали, правильно. Но как стреляли, я не помню, и как я пришёл домой, тоже.

– Вас принёс Юбер.

– Допустим, но я же должен это помнить!

– Вы были так напуганы, месье…

– Напуган? Что ты такое несёшь, Люсинда? Я не могу быть напуган. Ты думаешь, меня так легко напугать?

– Может, вы от стресса всё забыли?

– Если бы всякий раз я терял память от стресса, то не помнил бы ничего! В этом доме никогда не было покоя. Нет, здесь что-то другое… Что-то другое, Люсинда, – он почесал щетинистый подбородок. – Кто-то подослал его, кто-то из тех людей. Ты видела дохлую птицу и простреленные часы, ты видела?

Люсинда знала, что этим всё и кончится. Фабьен прикладывался к спиртному каждый день, немудрено потерять рассудок.

– Мне нужно зайти к Жоэлю, месье, – сказала она и, поставив кастрюлю на стол, пошла на второй этаж.

Фабьен Лоран что-то ещё говорил про птиц, про часы, про колокол, но никто его больше не слушал.

Лес звал своим гулом и тягучей промозглостью, поглощая каждого, кто входил в него. Ребекка осторожно перешагивала через сломанные ветки, боясь разбудить шорохом что-то, что так долго спало и в лесу, и в ней самой. Она так давно не была здесь, так давно не смотрела в его дремучие заросли, с тех самых пор, с того самого дня…

Она и сейчас не пошла бы, так и осталась бы в доме вместе с Жоэлем, делая всё, чтобы он заговорил, боясь, что это когда-нибудь случится. Она ловила его взгляд, она хотела, чтобы он посмотрел на неё, – и в то же время боялась этого хотеть. Сейчас в нём не было ни обиды, ни осуждения; во взгляде Жоэля не было ничего, кроме пугающей глубины, застывшей в бесконечности. Как-то ей приснилось огромное озеро, промёрзшее до глубин; глаза Жоэля были такими же, прозрачными и замерзшими.

Ребекка куталась в тонкую кофту, то и дело оглядываясь по сторонам. Особняк уже не было видно, лес давил своей тяжестью, ветви острыми пальцами звали за собой. Ей хотелось развернуться и убежать, но она лишь застыла на месте. Что-то жгучее подступало к сердцу, застилало глаза, отдавало в висках, превращаясь в удушающий жар. Ребекка сама стала жаром, она горела стыдом.

В кустах высокого папоротника сидел Жоэль, в синих шортиках и белой рубашке. Он копался в земле и что-то настырно искал. Ребекка знала что.

– Здесь нет никаких сокровищ, Ребекка, – крикнул мальчик и вылез из кустов. – Ребекка, ты где?

Он звал её и звал, и бегал вокруг папоротника, потом побежал в глубь леса и больше не выходил из него.

Ребекка хотела побежать за ним, хотела крикнуть, что она здесь, обнять, уткнуться в его макушку, целовать его щёки и больше никогда не отпускать, но ноги её не двигались с места, только земля бежала под ними, унося всё дальше и дальше её от него. Жоэля найдут ближе к ночи, полуживого, с распухшей ногой…

Ветер сдувал с плеч тонкую кофту, поднимал платье, путал все её волосы. Ребекка уже не куталась, не защищалась от холода; холод был в ней самой, трескучий, разрывающий на части. Она не слышала ни ветра, ни шума деревьев, ни стука колёс о промозглую землю, не ржания чужих лошадей, ни быстрых нервных шагов, приближающихся к ней.

– Эй, ты, – крикнул кто-то, но будто не ей, будто не здесь, не рядом. – Эй, ты, – повторил опять кто-то, – скажи старику, что земля эта наша. Пусть отдаёт долги, ты поняла? Фабьен всё проиграл!

Ребекка молчала, только издали до неё доносились неполные фразы, непонятные обрывки слов.

– Ты его дочь? – Голос приблизился. – Говори же! – Наклонился над ухом, стал неровно дышать. – А ты ничего такая, хорошенькая, – засмеялся он.

Ребекка очнулась, хотела вскрикнуть, но было уже поздно. Грубая сила толкнула её на промозглую землю, она ударилась головой, платье шуршало, задрался подъюбник. Ребекка увидела чужие глаза.

29 глава

Я проснулся от запаха навоза и какой-то кислятины. Никак