родного Кливленда, но теперь масштаб его бизнеса стал слишком большим. К моему удивлению, нефтяной король, узнав через своих референтов о цели моего визита, пригласил меня не в будний день, а в субботу, сразу после утренней мессы в местном католическом соборе, которую он посещал всегда. Семейство Рокфеллера в Нью-Йорке обосновалось на Манхэттене, в районе к западу от Центрального парка. Сейчас там находится едва ли не самая дорогая в мире недвижимость, но в то время это был обычный, рядовой и еще не полностью застроенный район мегаполиса. Рокфеллер с семьей и небольшой обслугой жил в сером трехэтажном, без роскоши особняке, правда с весьма обширным огороженным участком. Помимо дома на участке располагались конюшни и большой залитый зимой каток. Это были два главных хобби магната: в теплое время года после работы он вечерами ездил верхом для разминки тела и отдыха ума; зимой с радостью катался на коньках. Художественную литературу и театры, напротив, он совсем не жаловал: ему их заменяла деловая пресса, которую он каждый вечер внимательно прочитывал.

Стоял декабрь, а зимы в те времена в Нью-Йорке были снежными и морозными. У больших денег, конечно, есть особая аура: редко перед знакомством я испытывал столь явное волнение. К счастью, моя тревога оказалась напрасной. Когда я, приехав на экипаже около полудня, немного замерзший, появился на пороге дома – не слуги, а сам хозяин неожиданно любезно и демократично встретил меня лично и пригласил зайти внутрь. Прихожая на первом этаже была искусно обита деревом, недалеко от входа растоплен камин, так что в помещении оказалось тепло и уютно. Меня пригласили за стол, и я выбрал в качестве ланча яичницу с горячим чаем, тогда как Рокфеллеру (одетому неформально, в теплый шерстяной свитер, который был ему больше к лицу, чем строгие костюмы и высокий цилиндр, в которых он позирует на большинстве портретов) принесли его любимое блюдо – горячее, но не кипяченое свежее молоко в графине и ломти аппетитного хлеба, теплого, слегка хрустящего, только что выпеченного, на блюде.

Я не удержался и спросил самого богатого человека в мире о его предпочтениях в кулинарии. Оказалось, этот вопрос ему часто задавали.

– У публики совсем неправильное, извращенное мнение о богачах. Они думают, что мы, с нашими миллионами, купаемся в шампанском и ежедневно съедаем горы деликатесов. Удивительный вздор. У меня такой же желудок, как и у всякого человека. И помещается в него лишь один прием пищи. Причем чем проще еда, тем она полезнее для здоровья, о котором я, неся ответственность за огромный бизнес и сто тысяч работающих в нем достойнейших людей, обязан заботиться.

После ланча мы перешли в кабинет бизнесмена, который располагался на верхнем, третьем этаже дома, из большого окна вдалеке виднелись верхушки заснеженных деревьев Центрального парка. Уже в то время парк был излюбленным местом прогулок и отдыха жителей большого города, с аттракционами и культурными развлечениями. Рокфеллер не торопясь закурил сигару (что позволял себе редко), еще одну предложил мне, но я вежливо отказался, сославшись на небольшую боль в горле (на самом деле я просто не курил). Внешность основателя нефтяной индустрии не была красивой: скорее его облик можно назвать достойным и благородным. Ростом чуть выше среднего, в свои пятьдесят лет – все еще стройный, худощавый, энергичный, с короткой аккуратной седой стрижкой, правильными, хотя, возможно, слишком мелкими чертами лица, едва заметными седыми усами, тонкими губами, сухой, но без заметных морщин кожей. Главной чертой внешности Рокфеллера были его глаза: голубые, не красивые, а холодные и водянистые, но при этом – внимательные, проницательные, словно видящие любого собеседника насквозь.

Наконец мы перешли к сути дела. Вначале твердо договорились о том, что содержание и даже сам факт нашей встречи не будет разглашен прессе. Я подробно рассказал о бурно обсуждаемом в Сенате «Акте Шермана» и о том, чем его принятие (неизбежное в ближайшее время из-за сильного давления – как сверху, лично от президента, так и снизу, со стороны прессы и публики) будет грозить самому Рокфеллеру и всему крупному бизнесу Америки. Я ожидал самой эмоциональной реакции. Но хозяин лишь внимательно слушал, сохраняя хладнокровие. Когда я закончил, он отреагировал:

– Государство хочет заставить меня разделить мой бизнес на части? И что в этом такого? Те же акционеры будут, как и раньше, контролировать все эти новые малые компании, координировать их деятельность. Более того, я сам в последнее время часто думал о потенциальной пользе такого разделения и не исключаю его в близком будущем, причем совершенно добровольно.

– Но зачем?

– Standard Oil стала слишком большой и разветвленной. С каждым годом мне становится все тяжелее держать руку на пульсе всего важного, как это было раньше. Разумеется, у меня работает множество первоклассных, вполне самостоятельных менеджеров, лучших во всей Америке. Всю жизнь я подбирал их лично и доверяю каждому из них. И все же я чувствую, что единая компания – не сегодня, так завтра – начнет становиться все более медлительной и тяжеловесной. А это в любом бизнесе, особенно таком динамичном, как нефтяной, совершенно недопустимо.

Подобный взгляд на вещи со стороны собственника сильно менял дело. Тем не менее, даже спокойно согласившись на дробление своего бизнеса, Рокфеллер не решал главной проблемы. Того, что вынудило государство принимать столь радикальный закон. А именно – ненависти людей, публики к богачам. Я не мог не указать ему на это. Но магнат лишь раздраженно пожал плечами:

– Никогда не понимал этого. Мне кажется, что это элементарная зависть недалеких обывателей к успеху тех немногих, кто с раннего детства неустанно работал по шестнадцать часов в сутки, отказывая себе во всем. К тем, кто осмеливался в самые тяжелые моменты брать на себя огромные риски. Кто никогда ничего не боялся и видел будущее лучше и четче других.

– Возможно, эту ненависть можно трактовать и как обыкновенную зависть. Но от этого она не становится меньшей проблемой. Люди на улицах и пресса полощут ваше имя к месту и не к месту, обвиняют вас лично и всю вашу компанию во всех смертных грехах.

– Господи, да в чем же мой грех? В том, что я плачу в бюджет страны больше всего налогов? Или в том, что я создал для талантливых и трудолюбивых американцев сто тысяч достойных, хорошо оплачиваемых рабочих мест? А может быть, в том, что дома десятков миллионов простых людей, даже в самом дальнем захолустье – не только в США, но и во многих странах за рубежом, теперь освещаются и обогреваются дешевым качественным керосином, доставленным им моей компанией? В чем именно из этого меня упрекают?

– Мне кажется, обвинения в ваш адрес лежат в области эмоций, а