она стройна, сухощава, элегантна, подтяжка и прекрасная косметика держат лицо, движения женственны и даже кокетливы. Сыну Чарльзу 53 года, высокий, лысоватый, хорошо одетый; он композитор, сделал оперу по «Фабиану». Сюда они приезжали на премьеру «Марицы» и на «Кальмановские дни». Они видели «Чайковского», «Дерсу Узала», встретили меня с энтузиазмом, недостаточным всё же для того, чтобы поставить рюмашку. В фильме про незабвенного Имре заинтересованы морально – не очень, но материально – весьма».

Появятся в дневнике и более грустные записи: «Окружающие – венгры в первую голову – крайне неодобрительно относятся к моему намерению писать о Кальмане. «Вы же серьезный писатель!..» Они презирают Кальмана за популярность, общедоступность, за то, что он не озадачивает, как Барток или Кодай; раз он им понятен, значит, недорого стоит. Люди охотно развенчивают тех, кто приносит наибольшую радость: Верди, Чайковского, Кальмана, Дюма, Джека Лондона; в Америке стало модно оплевывать Хемингуэя, французы третируют Мопассана, в грош не ставят Анатоля Франса».

Нагибин страстно защищал Кальмана от строгих соотечественников, метался по «кальмановскому Будапешту» – заходил в гимназию, где учился композитор, осмотрел консерваторию, пил кофе в любимом ресторане молодого Кальмана. Отметил ловких и вкрадчивых официантов, порадовался тихой цыганской музыке – везде ценили и сохраняли традицию. Только о самом Кальмане говорили без восторгов… Съездил в Шиофок, в музей Кальмана, где даже музейные работники говорили о композиторе свысока. Это просто считалось хорошим тоном среди венгерской богемы – бранить Кальмана! Даже племянник короля чардаша – дипломированный музыковед – оказался ненавистником оперетты, который только и может морщить нос при упоминании чересчур знаменитого дяди. Одни лишь постаревшие опереточные примы не стеснялись любви к Кальману.

Кальман привёл Нагибина и в кабинет Яноша Кадара. Умный, ироничный политик вызывал уважение. Но и Кадар нисколько не походил на восторженного поклонника короля оперетты: «Вы не должны ждать, что венгерская интеллигенция сойдёт с ума от счастья, увидев на экране Кальмана. У нас многие считают его венским композитором или эмигрантом…». Нагибин принялся горячо доказывать, что Кальман, в отличие от Легара, всегда был верен венгерской музыке, прославил на весь мир чардаш… «Докажите это. И поменьше сахара», – улыбнулся Кадар. Нагибин был эмоционален, даже высокопарен: «Мы вернём Венгрии её блудного сына, у вас станет одним гением больше. Благословите на подвиг!». Глава государства только развёл руками: «Желаю удачи!».

Даже режиссёра фильма – Дьёрдя Палашти – пришлось убеждать в величии Кальмана. Совместный венгеро-советский фильм, напрягая жилы, вытянул упрямый бурлак Нагибин. Киностудиям пришлось раскошеливаться, расплачиваясь за авторские права на произведения Кальмана, разбросанные по миру. Изрядно обогатились и потомки композитора, унаследовавшие кальмановскую практичность. Картину хотели сократить до одной серии, но, в конце концов, насытили музыкальными номерами, и 130-минутный фильм «Загадка Кальмана» всё-таки вышел – в 1985-м году. Он, конечно, в реальности отличался от мечты Нагибина, но так частенько случается в кино: у сценаристов и режиссёров разное зрение. Вместе с венгерским режиссёром Палашти работал советский оператор Григорий Беленький. А Петера Хусти, исполнявшего роль Кальмана, окружали русские актрисы.

«Венгры – нация не только Бартока, но и Кальмана, и этим нужно гордиться», – говорил Нагибин, доказывал эту мысль страстно и упрямо.

Нечто очень важное объединяло судьбы Нагибина и Кальмана – даже не загадка, а тайна. Кальману – самому знаменитому венскому композитору – Гитлер предложил звание почётного арийца. Но Кальман предпочёл остаться венгром – и при помощи адмирала Хорти переселился сначала в Швейцарию, потом во Францию, а когда в Париже завелись гитлеровские порядки, отбыл в США. …Блокадный Ленинград. Лейтенанту Нагибину двадцать два года, он служит в отделе контрпропаганды политуправления фронта. Фронтовые политруки придумали листовку, которая гласила о премьере «Сильвы» в блокадном Ленинграде. На фотографиях – смеющийся зал, лица женщин, моряков, офицеров, детей. Цветы, овации… Листовка приглашала немецких солдат посмотреть спектакль, предварительно сдавшись в плен. Так и было написано – «листовка служит пропуском для сдачи в плен». Облетая немецкие гарнизоны в Чудове, Любани, Тосно, Нагибин сбрасывал с самолёта «кальмановские» листовки. А потом одна повзрослевшая блокадная девочка и ленинградский писатель Владимир Владимирович Недоброво рассказали Нагибину одну историю, в которой блокада, чардаш, Кальман и личные воспоминания Нагибина окончательно сплотились в единый образ.

Юрий Нагибин написал об этом рассказ – щемящий, молитвенный, в котором весёлая оперетта обернулась реквиемом. Рассказ о том, как нужен был Кальман в страшные дни ленинградской блокады. Если лёгкая музыка нуждается в оправдании – то вот оно. Прочитаем и перечитаем…

Юрий Нагибин. Из повести «Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана»

…Это случилось в блокадном Ленинграде. Три девочки собирались в Театр музыкальной комедии, на премьеру. Да, в театр, потому что, всем смертям назло, Ленинград жил. Полуголодные опереточные актёры давали радостный, зажигательный спектакль, чтобы поддержать дух своих земляков. Спектакль, где была романтика и неподдельная весёлость, горячие человеческие чувства и занимательная интрига, где сквозь условность жанра пробивалась настоящая, полнокровная жизнь. Они давали «Сильву».

«Сильва» в блокадном Ленинграде

И три девочки, соседки по коммунальной квартире на Кировском проспекте, две постарше, одна совсем маленькая – первоклассница, чудом раздобывшие билеты на премьеру, взволнованно наряжались, крутясь перед зеркалом, потускневшим от чада печурки и испарений варящегося в кастрюле столярного клея – деликатеса блокадных дней. Их «туалеты» были до слёз жалки – ведь всё что-нибудь стоящее давно обменено на хлеб и червивую крупу. Они натягивали чулки так, чтоб не было видно дырок, сажей подкрашивали давно потерявшие цвет туфли, прилаживали какой-нибудь кружевной воротничок, или поясок, или брошку из крымских ракушек. Старшая девочка хотела подмазать свои бледные губы, но заработала от общей квартирной бабушки подзатыльник. Худые как щепки, бледные и большеглазые, они казались себе в зеркале обворожительными.

Младшая из подруг ужасно беспокоилась, что её не пропустят, хотя спектакль был дневной, поскольку не хватало электроэнергии. В своей коротенькой юбчонке, из-под которой торчали байковые штанишки, и свитерке-обдергайке она выглядела совсем крошкой.

– Бабушка, – просила она, – ну бабушка, дай же мне чего-нибудь надеть!

– Сидела бы дома, – ворчала та. – Рано по театрам-то ещё шлёндрать! – Но всё же потащилась к сундучку и вынула оттуда клок истёршегося горностаевого меха – пожелтевшего, с почти вылезшими чёрными кисточками; некогда эта убогая вещица была горжеткой.

Близкий взрыв сотряс стены квартиры, где-то со звоном вылетели стёкла.

– Налёт, – огорчённо, но без всякого страха произнесла старшая девочка. – Неужели отменят спектакль?

– Спектакль состоится при любой погоде, – важно произнесла вторая по старшинству. – При лётной и при нелётной. По радио говорили.

Старушка набросила горжетку на худенькие