А.: Счастье… Какое эфемерное и переоцененное понятие! Я могу рассказать тебе о нем подробнее. Я могу написать картину о нем прямо при тебе.

Д.: Да зачем мне все это? Спасибо, я достаточно наслушалась тебя. Вижу, твои мысли опутали тебя такой плотной сетью, что ты практически перестал чувствовать окружающий мир. Я вот попробую пробить эту блокаду. Я могу показать тебе счастье – вместо того, чтобы давать тебе закидывать меня словами на эту тему.

Дарья сняла с себя футболку и прильнула к Андрею. На следующие полчаса они подчинили движения тел рьяному, безудержному азарту плоти. Андрей, которому было важно точно знать свой действующий волевой порог, понимал, что, просто отвергнув Дарью, он пошел бы лишь на очень поверхностный эксперимент. Намного более показательным был бы успех или неуспех его последующих попыток навсегда затенить в своем сознании этот случай близости, несмотря на всю яркость сопутствующих впечатлений. И лишь оставить такие отпечатки во внутреннем я, которые разнообразят его творчество.

Когда все закончилось, он сел у стены, согнув при этом ноги в коленях, положил на них руки, которые в следующие мгновение дали опору его опущенной голове. Дарья спросила, не принести ли ему пива, но Андрей ничего не ответил. Она фыркнула и, подобрав с пола свою футболку, вышла прочь. Внизу ее ждали пятеро мужчин, трое из которых, по ее мнению, были явно хуже Андрея, а двое других – как будто лучше.

Спустя несколько часов компания покинула дом.

10

Лишь вечером Андрей вернулся к новой картине. Правда, писал ее без тени запальчивости, которая сопутствовала ему на старте, только воспроизводил методы, использованные им в начале работы. Но уже не знал, правильно ли поступает. Сейчас казалось, что он может выбирать из тысячи разных подходов к написанию картин, даже если на практике применял пока лишь малую их долю: стоит только начать работу в любом, еще не испробованном им, ключе, и положительный результат непременно придет. Сам по себе подход к работе значил для него совокупность выбранных стиля, замысла и способа сочетать содержание. Он на самом деле мог сгенерировать в уме огромное множество таких совокупностей. И вскоре стал всецело использовать это умение, придав своему творчеству широту, какую необязательно что имели целые художественные наследия народов, не обделенных гениями. Он мог начать день написанием классического портрета средневековой красавицы в шелках, которую сопровождал белый грифон, а закончить сложными аляповатыми абстракциями. Он мог изображать пестреющую мельчайшими деталями гротескную сцену охоты всадников в кожаных доспехах на стаю когтистых летающих чудовищ и одновременно задумывать следующее полотно, которое при помощи тончайшей игры оттенков покажет грандиозность бескрайних морских пучин. Он мог создавать набросок сюрреалистической картины, на которой одеревенелые люди угнетают сами себя и друг друга, живя на стенах колодца с сиреневой смолой, и одновременно размышлять о том, не стоит ли ему добавить несколько деталей предыдущей работе, которая более всего напоминает собой открытку с видом центра некоего современного города.

Иннокентий по-прежнему не выказывал никаких реакций на новые картины Андрея. Не поступило отклика и на полотно, начатое Андреем в ночь, когда молодые люди затеяли в доме распутную вечеринку. Один раз Андрей ради эксперимента нарисовал девочку на шаре. Спустя примерно месяц Лидия показала Андрею сообщение, которое написал Иннокентий, увидев эту картину: большое число смайликов и вопрос, много ли еще полотен Андрей может воссоздать по памяти. Андрей попросил Лидию ответить, что вообще‑то девочку на шаре он нарисовал, полностью забыв о картинах, ранее созданных человечеством, и что новые совпадения полностью исключены.

Подошел момент, когда с начала его пребывания в одной комнате минул год. Андрей не считал этот факт сколько‑нибудь примечательным и не придавал значения времени, проведенному в чужом доме. Он предпочитал и дальше поддерживать в себе ощущение, что в один из следующих дней все может радикально измениться. Предпочитал дальше чувствовать себя стоящим и как будто на краю пропасти, и как будто посреди бескрайнего поля.

Однажды ему приснился сон, включивший в себя похожие мотивы. Здесь он редко видел сны, и почти любой из них был бессвязной чередой нелепых сцен, в которых самым противоестественным образом комбинировались люди, животные, обстановки, предметы, здания, в своей кривобокости пытавшиеся или напомнить ему о прошлом, или феерично спародировать его творчество, или разыграть ряд несусветных вариантов его завтра, или проиллюстрировать какую‑либо чепуховую идею о тайной жизни людей, с которыми он разговаривал в этом доме. Однако новый сон имел бесспорную целостность.

Андрей стоял посреди необозримого поля и смотрел на падающие с небес обломки зданий. Обломки сразу исчезали в земле, словно в местах их падения были ямы, зрительно отсутствовавшие. Нельзя было сказать, что обломки были иллюзией, поскольку до Андрея постоянно доносились расходящиеся от них мощные потоки ветра. Сам он не боялся оказаться под очередным обломком и ни разу не посмотрел наверх. Только когда перед ним разверзлась земля и из открывшейся бездны проступило новорожденное море, он увидел в отражении на поверхности воды место, откуда появлялись обломки: они опадали с города, который висел высоко над землей и медленно проворачивался вокруг своей оси. Там царил хаос. Город будто понял, что его воздвигли в нереальных для его существования условиях, потому не мог более удерживать отдельные свои частицы и ронял их вниз. Многие жители города все еще надеялись найти спасение в одной или другой его части, которая казалась им непоколебимой, перемещались по его улицам, но тягчайше заблуждались: город валился целиком. В отдельных местах даже начали соударяться его разные районы, отчего усилился вал несущихся вниз обломков. Внутри почти каждого из них были люди, наиболее удачливым удавалось в подходящий момент выскочить наружу и безболезненно приземлиться. Оказавшись посреди поля, они начинали вести себя совершенно не так, как в городе. Наверху они были благонадежными мужьями и женами, чиновниками и избирателями, работодателями и тружениками – а внизу превращались в ошалелых борцов за выживание. Едва начав ходить по земле, они принимались искать оружие. Им удавалось непонятно откуда добывать ножи, железные прутья и цепи. Если один из них до вступления в драку понимал, что уступает по силам оппоненту, соглашался служить ему. Если дело все‑таки доходило до схватки, боролись до полного обездвиживания одного из участников. Потерпевшие поражение, которым удавалось выжить после битвы, продолжали лежать на земле и либо умирали от ран позднее, либо становились чьими‑либо вассалами, если кто‑то, натолкнувшись на них во время исследования территории, обнаруживал, что, вылечив этого поверженного