несколько недель дома с сестрой, пытаясь разобраться, что такое пробивается внутри меня, а моя мать говорила: «Лея, детка, выйди прогуляться хоть немного, не то скоро заплесневеешь». Каталина заходила за мной, чтобы вытащить меня из дома, сеньор, но я отнекивалась – нет-нет-нет. Марко оставлял мне травку, жевательную резинку, овощи, излишки купленного в моей продуктовой лавке, и даже маленького телёнка привёл, которого быстро отвести назад у моей матери не хватило времени. Однако я не желала выходить из дома, сеньор, потому что пыталась понять, выяснить, правда ли, что Нора не хочет больше жить.

По ночам я считала удары, которые она наносила головой в спинку своей кровати, а потом я подбегала к Норе, прижимала её голову к себе и говорила: «Успокойся, моя Нора, мы все тебя здесь любим, поэтому не уходи от нас раньше времени». Мать снова начала петь в нашем магазине. А я спрашивала отца, сеньор, спрашивала его вслух: «Папа, Нора действительно страдает?»

Конец света надвигался, и люди становились всё более жалостливыми, они приходили прощаться друг с другом. «Вот бы на Рождество нам удалось полакомиться тем, чего не сможем отведать после смерти», – мечтали они. А я, зацикленная на Норе, сеньор, предполагала, что мир убивает себя, но дело в том, что он убивал так себя уже целый год. Зима перестала быть зимой и превратилась в долгую-долгую весну, и я удивилась, как мало холода проникало в окна, ведь в нашем краю, сеньор, в этом медвежьем углу, зимы такие, что надо укутываться двойным пледом или натягивать свитер из овечьей шерсти. Однако холод мало-помалу исчез, и теперь я думаю, что если мёртвые коченеют, то это оттого, что мир умирает от жары.

Как-то вечером, сеньор, после целого дня, проведённого с Норой, когда я время от времени проверяла, не обмаралась ли она, ведь моя сестра уже не ревела, обгадившись, потому что у неё пропало даже желание чувствовать себя чистой, мать застала меня гладящей козу, образ которой принял покойный отец Хавьера. Большая Лея сказала мне: «Не прикасайся так часто к козе, а то её запах останется на тебе, доченька». А я: «Какая разница, мама, если мы с тобой всё равно не ощущаем запахов». «Что с тобой случилось?» – спросила она, а я в ответ: «Мама, если я решу уехать отсюда, давай поедем вместе». На этот раз я сказала ей это сама, сеньор, поскольку уже прокручивала в голове свои действия на следующий день. «Мы не можем уехать, Лея, ведь мы с тобой ничего не умеем, кроме как выживать здесь». «Мама, я думаю, Нора страдает». А мать принялась твердить: «да нет же, нет-нет, не повторяй это вслед за отцом, ведь моя Нора вся светится, моя Нора жалеет отца, твоя сестра скоро выздоровеет и снова будет вести себя как обычно». Так говорила мать, но я-то видела кое-что иное. «Мама, нас убивает не только Нора, но и весь мир». А мать, не глядя на меня, повторяла: «Нет-нет-нет, если ты так считаешь, то лучше выйди из дома и проветрись. Ты теперь так часто и пристально смотришь на сестру, что даже перестала это замечать и вообще чётко видеть». Она начала слегка подталкивать меня к двери, и я оказалась снаружи на моём собственном коврике.

В тишине и в полной темноте я побрела по немногочисленным улицам посёлка. Стоял тёплый вечер. Мне опять встретилась блондинка, и она поинтересовалась, что я делаю здесь в такое время, ведь той ночью посёлок, кажется, вымер. «Наслаждаюсь ветром, который иногда приятно овевает лицо», – ответила я. С тех пор, как я спасла её сына от похода в лес, светловолосая женщина подобрела ко мне и, должно быть, поэтому спросила: «Сказать тебе правду? Твоя проблема в том, что ты хочешь свинтить отсюда». А я молчала, упорно молчала сеньор, устав от вопроса – что такое со мной происходит? «Дело в том, что ты хочешь покинуть посёлок, но не знаешь, как это сделать, потому что у тебя дома страдает собака, но твоя жизнь, Лея…», однако, прежде чем она продолжила, я прервала её: «Ты ничего не знаешь о моей жизни», – потому что, сеньор, у меня не было желания слушать постороннюю, которой я не вполне доверяю. Эти чужаки, сеньор, приезжающие из больших городов, думают, что они самые умные, но иногда выясняется, что в действительности они ничего не знают.

Когда я вернулась домой, мать напевала Норе: ах, любовь, если позволишь мне жить, разреши и душе моей любить. А я, уже в постели, всё размышляла и размышляла, сеньор, даже больше, чем сейчас с вами, ибо поняла суть конца света, поняла, что мир иссякает вместе с моей Норой. Эту песню, сеньор, отец пел моей сестре, хотя лишь ту часть, где говорится коль остались во мне лишь боль и жизнь, ах, любовь, не позволяй мне жить. И тогда наконец-то я поняла, сеньор, что моя Нора, сестра моей души, страдает так, как страдала собака новенькой, и единственное, чего она хочет, – это умереть, отказаться от игры, каковой является жизнь, оставить её другим.

Да, Нора хочет уйти, точно так же, как я хочу уехать. Я хорошо её знаю, сеньор; иное мне неведомо, зато мою Нору я изучила. И она хочет уйти, потому что её жизнь не имеет смысла и никогда не имела. Она понимает, сеньор, что наступит день, когда никто не сможет вынести её из комнаты, мать состарится, а у меня от тоски, что я всё ещё здесь, атрофируются кости и тело, ибо, хотя мне девятнадцать лет, я уже выгляжу старше нашей мамы и бабушки Химены. Нора хочет убить себя, потому что она не жива, она существует в картонной коробке, о которой мне поведала пришлая блондинка. Потому что жизни у Норы нет, а есть только смерть. Из-за любви, сеньор, она себя убивает, из-за любви ко мне, из-за любви к матери, из-за любви к отцу, из-за любви к жизни, которую мы ещё сможем продолжить, когда Норы уже не станет. Любовь – это война, сеньор, одна из худших войн, и Эстебан был прав, все влюблённые – солдаты, а Нора – солдат проигранной войны. А на войнах, сеньор, вы это можете подтвердить, поскольку знаете лучше меня, на войнах убивают раненого товарища, который мучается от боли. Его приканчивают. А ведь Нора страдает, Нора страдает, Нора мучается.

Моя забытая бабушка Химена поступила бы так же, ведь, по словам нашей матери, она смотрела на Нору