Веретьев приложил палец к губам и сильно дернул Макарова за руку, призывая замолчать. Тот наконец понял, что распоряжение относилось вовсе не к прекращению неприятных речей, а к чему-то другому, послушно закрыл рот и настороженно прислушался. Где-то вдалеке прокричала болотная сова, и снова стало тихо.

– Показалось. – Веретьев выдохнул, немного расслабившись. – Вот что, друг Жека, кончаем базарить. На звук голоса они ни за что не выйдут. Давай так, я останусь здесь, у костра, притворюсь спящим, а ты спрячься за палатками, чтобы тебя вообще видно не было. Только не усни.

– Я не ребенок, – чуть напряженно сказал Макаров. – В засадах сиживать приходилось. У меня, конечно, за спиной спецназа нету, но кое-чему меня тоже обучали.

Веретьев досадливо поморщился. Не было сейчас времени на пустые обиды, совсем не было. Он просто хлопнул Женьку по плечу и жестом отправил к палаткам, а сам повернулся на бок, устраиваясь удобнее на походной подстилке. Он специально лег лицом к огню, спиной к окружающему миру, стараясь, чтобы его поза выглядела максимально беззащитной. Уснуть Веретьев не боялся, знал, что это просто невозможно.

Внешне он казался совершенно расслабленным. Лежит себе человек у костра, спит беззаботно. То ли разиня-дежурный, забивший на вахту, то ли просто перепивший с вечера мужик, не сумевший дойти до палатки. Откуда ж врагам знать, что поисковики его отряда ни капли в рот не берут, поскольку во время экспедиции действует строжайший сухой закон.

Внутри он был как сжатая донельзя пружина, готовый в любой момент вскочить на ноги, полностью готовый к битве. Все органы чувств сейчас работали на пределе: слух, обоняние и даже какое-то особое внутреннее чутье, позволяющее, к примеру, знать, что в палатке поблизости сейчас не спит Ирина, ворочается с боку на бок, вылезает из спальника, чтобы подглядеть в щелочку, мучается – подойти ей к нему или нет.

Подходить к нему сейчас было категорически нельзя. И не потому, что опасно, а потому, что рядом с этой женщиной Веретьев терял способность чутко реагировать на изменения окружающей среды. Будь она рядом, прощай та сосредоточенность, которая концентрировалась сейчас в каждой клеточке его тела. Именно поэтому Веретьев сначала и вел беседу с Макаровым, дожидаясь, чтобы Ирина наконец уснула. Знал, что подойти к нему, когда он не один, она не решится. Именно поэтому он и притворился спящим, пока Ирина не собрала всю свою смелость, чтобы выбраться все-таки из палатки наружу. Потом, все потом.

Какими-то неведомыми внутренними антеннами он воспринимал и ее дыхание, и тяжкое разочарование от того, что он так быстро уснул, и испытываемое ею волнение, связанное не с неведомой, но вполне реальной опасностью, а с ним, Александром Веретьевым, и от этого он сам волновался, как школьник, старательно заботясь о том, чтобы его дыхание не сбивалось, а оставалось ровным, как у человека, который глубоко и безмятежно спит.

Пожалуй, сейчас, в эти минуты, он давал представление, и его роль, главная роль в спектакле одного актера, предназначалась сразу и для круживших где-то поблизости уголовников, и для Ирины, и для Татьяны, которой этой ночью не давала спать нанесенная ей обида.

Отчего-то Веретьев все-таки чувствовал себя виноватым, пусть и без вины. Внутренние локаторы чувствовали всю боль и отчаяние девушки, которая что-то там про него придумала и которой он не мог ничем помочь. Нет большего унижения, чем понимать, что мужчина тебя не любит. Веретьев Таню не любил и даже не хотел, как оно обычно бывает. И понимание этого не могло не оскорблять.

Меньше всего ему бы хотелось, чтобы Танина боль и ревность вылились в чувство ненависти к Ирине. Из этого уж точно не получится ничего хорошего. Наверное, с Таней следовало поговорить, попытаться что-то объяснить, хотя какие тут, к черту, могут быть объяснения.

И все-таки пускать ситуацию на самотек было не по-мужски. Решено, завтра они свернут лагерь, он отправит кого-то из ребят домой, остальных разместит в деревне и серьезно поговорит с Таней. Пожалуй, будет лучше, если она тоже уедет, хотя отсутствие в отряде медика – это нехорошо, неправильно. Если Паша жив, то бог знает, в каком состоянии они его найдут. Если погиб, то помощь квалифицированной медсестры может оказаться нелишней Ольге. Да и Надежда Александровна – человек уже пожилой. Кто знает, что может случиться.

Пожалуй, впервые за все годы экспедиций Веретьев вдруг почувствовал всю тяжесть того груза ответственности, который он нес за каждого из своих ребят. И за каждую. И именно поэтому он обязан поговорить с Таней. Да, он сделает это завтра и скажет…

Хруст ветки под чьим-то неосторожным шагом он тоже не расслышал, а скорее почувствовал. Ритм веретьевского дыхания оставался все таким же ровным, размеренным, вот только посторонние мысли мгновенно улетучились из головы, освобождая место для самого важного. Враг, намерения которого он вычислил, которого ждал, пришел.

За деревьями, шагах в десяти от края поляны и шагах в пятидесяти от лежащего на земле Веретьева, прятались два человека. Ветер дул именно с той стороны, поэтому Александр, как зверь, чувствовал запах дешевого табака и немытого мужского тела. Люди шептались, о чем-то договариваясь между собой. Решали, как лучше действовать, чтобы ликвидировать лежащего на земле человека, не привлекая ничьего внимания.

На мгновение Веретьев представил, как действовал бы сейчас, будь он на месте нападавших. Сначала прикончил того, кто лежит на земле, затем заглянул в палатку с красным крестом (Таня обязательно настаивала, чтобы передвижной медпункт был обозначен по всем канонам), прирезал девушку, которая не успела бы даже подать голос, забрал то, что представляло интерес. Затем аккуратно заглянул бы в другие палатки, оценил количество спящих мужчин, готовых вскочить по внезапно поднятой тревоге, и еще двух женщин с маленьким ребенком, способных в случае чего эту самую тревогу поднять. Да, от женщин с ребенком он бы, пожалуй, избавился, потому что они спят более чутко. А уже потом принялся бы перетаскивать в лес ящики с продовольствием.

Тьфу ты, черт. Что за дурацкие мысли в голову лезут. Да никогда бы в жизни Александр Веретьев не оказался бы на их месте и не поднял бы руку на беззащитных людей. В той, прошлой жизни ему случалось убивать, но тогда вокруг были враги, готовые в противном случае убить его самого. Там была война, а сейчас мир, и даже в самых кошмарных снах Веретьеву никогда не снилось, что он убийца.

Ветви кустов пришли в движение, значит, противник принял решение и сейчас нападет. Интересно, заметил ли их уже Макаров? Скорее всего, да, потому что Женька действительно хороший опер. Что ж, это значит, что совсем скоро все закончится. Легкий шорох, какой оставляют быстрые шаги по траве, колыхание воздуха вокруг…

К весу прыгнувшего на него тела Веретьев был внутренне готов, принял его на себя, выставляя блок, чтобы обезопасить шею, а заодно перехватить руку с зажатым в ней ножом, перекинул это тело через себя, практически к самому костру, перекувыркнулся сверху.

Кричать Женьке было нельзя, чтобы не перебудить весь лагерь. Нельзя подставлять неопытных парней под опасность, особенно женщин нельзя. А потому надо справляться самим, вдвоем. Краем глаза он видел метнувшуюся из кустов вторую фигуру и бросившегося к ней наперерез Женьку и тут же сосредоточился на своем противнике, который отчаянно сопел, пытаясь отбить захват, вырваться, но тоже не орал. Понятно, ему пришедшее на помощь к врагу подкрепление совсем ни к чему.