и махала на прощание наманикюренными пальцами, закрывая перед его носом дверь на кухню. Мама виновато улыбалась, но не возражала.

За это Олежка не любил тетю Лиду – с этой аэробикой и глупым шушуканьем на кухне она отнимала у него маму почти на полдня. Как будто он не знал, о чем они там будут секретничать: мама будет сетовать, что Олежка по-прежнему самый маленький в классе, ест мало, болеет часто, и она уж и не знает, как поднять ему иммунитет, может, и правда сводить его к Кашпировскому. А тетя Лида будет в очередной раз жаловаться на дядю Сережу: получает он мало, протер спиной на обоях сальное пятно, потому что все время сидит, никуда не ходит, ничем не интересуется, хоть бы ребеночка сделал, да и того не может.

Мама принесла из кухни свежий чай, разлила по чашкам.

– Жаль, что сеансы больше по телевизору не показывают, а то, может, я бы тоже попробовала, – вздохнула бабушка Даша, бабушкина сестра. – Я как-то опасалась поначалу, но если вы говорите, что помогает…

Тут папа вскочил со стула.

– Дарья Васильевна, танцуйте! У меня есть его последний телесеанс в записи! Не зря же видеомагнитофон покупал. Сейчас включу. Пропустите меня?

Мама с бабушкой Дашей подвинулись поближе к столу, и папа стал пробираться в угол. Он обошел сзади Олежкино кресло и открыл дверцу тумбочки, на которой стоял телевизор.

Нетерпеливо порывшись в видеокассетах, он вынул нужную, аккуратно прислонил ее к тонкой дверце, и кассета, издав таинственный звук, уехала внутрь магнитофона. Папа нажал на кнопку пульта.

– Ну что ж – смотрим!

Картинка на телевизоре задрожала, замелькали какие-то серебряные, а потом цветные линии, и через несколько секунд на экране появился Кашпировский. Все принялись поочередно вздыхать, охать и хвалить папу за покупку, а дядя Вова даже зааплодировал.

Заиграла спокойная, умиротворяющая музыка, и Кашпировский, глядя из-под густых бровей, велел всем принять удобную позу, расслабиться и, если захочется, закрыть глаза.

– Закрывайте-закрывайте, – сказала бабушка Настя. – Говорят, так лучше действует.

Олежка с любопытством глянул по сторонам. Глаза закрыли все, кроме папы, который любовался своей покупкой, и дедушки, который, наоборот, нацепил очки и пристально смотрел в экран, скептически покачивая головой и бормоча что-то себе под нос.

«По ходу нашего сеанса у вас будут рождаться разные ощущения, – проговорил Кашпировский монотонным голосом. – Отсутствие ощущений – это тоже ощущение».

Кашпировский смотрел с экрана не моргая, лицо его почти не двигалось.

«Я даю установку на ваше излечение от самых разнообразных заболеваний», – сказал он и принялся так же спокойно и монотонно перечислять медицинские термины – остеохондроз, энурез, диабет, опухоли, варикоз, артрит…

На артрите Олежка не выдержал и съехал с кресла на пол. Он решил сбежать в детскую: проползти под столом, вынырнуть с другой стороны и исчезнуть, пока все сидят с закрытыми глазами.

Под столом оказалось очень интересно. Можно было изучать всех как бы снизу, разглядывать, подсматривать. Дядя Вова втихаря вытирал руки о мамину белую скатерть – нехорошо. У бабушки Даши по колготкам поехала стрелка. С противоположной стороны вытянул ноги дядя Сережа, рядом с ним сидела тетя Лида.

Тетя Лида сидела нога на ногу в длинном бирюзовом платье и водила ступней в такт музыке. Олежка завороженно смотрел, как ловко она качает ногой, как колышется у нее на мыске синяя туфелька, вот-вот спадет, но нет, не спадает. По другую сторону от тети Лиды в новых парадных туфлях, которые мама недавно купила ему в комиссионном магазине, сидел папа.

Добравшись до папы, Олежка остановился, решил передохнуть – два с половиной куска торта давали о себе знать. Его подмывало дернуть кого-то за штанину, напугать, но за это можно было схлопотать от папы, даже несмотря на день рождения, и он не стал.

В этот момент туфелька тети Лиды все-таки упала на ковер. Олежка приподнял глаза и замер.

На колене у тети Лиды, на той самой ноге, которой она так ловко дрыгала, лежала папина рука и медленно двигалась вверх-вниз, будто утюг, который разглаживал складки.

У Олежки пересохло в горле. Он стал судорожно оглядываться по сторонам, искать маму. Вот же она, сидела на другом краю, рядом с бабушкой Дашей, чтобы удобней было вскакивать, относить-приносить. Мама плавно покачивалась из стороны в сторону под музыку. На ногах у нее были клетчатые тапочки, которые на носках уже пошли бахромой.

Когда Кашпировский заговорил про работу внутреннего будильника, тети-Лидина рука тоже показалась из-под скатерти и легла поверх папиной.

Олежка не понимал, что происходит. Может, так надо? Может, так подействовал Кашпировский? Он пробежался взглядом по всем сидящим – ни у кого другого рук под столом не было видно.

Тем временем рука тети Лиды плавно поднялась с папиной руки, перекинулась на его ногу.

Что это значит? Олежка не знал, но на глаза навернулись слезы. Олежка пополз вперед, еле протиснулся между дедушкиными ногами и ножкой стола и вынырнул из-под скатерти наружу. Он хотел убежать к себе в комнату, но побоялся, что его хватятся и устроят расспрос. Он прислонился к дверному косяку и изо всех сил сдерживал слезы. Взрослые все так же сидели с закрытыми глазами, теперь уже и папа с дедушкой, хотя дедушка, похоже, просто задремал.

А Кашпировский все продолжал.

«Ваши глаза закрыты? Это хорошо. Раз. Два. Три. Вы хохочете? Это тоже хорошо. Четыре. Пять. Шесть. Вы неподвижны и не в силах шелохнуться – и это тоже хорошо. Семь. Восемь. Девять».

С экрана Кашпировский смотрел прямо на Олежку.

«Ты плачешь? Не плачь, не плачь! Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Я дал установку, что все будет хорошо. Мы все решим, мы придем к хорошим результатам. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Наступят хорошие дни, и все будет благополучно».

Аллегро

Ссутулившись, Гриша замер перед ненавистной дверью. Давай, Гриша, давай, сколько уже можно тут стоять. Соберись с духом, дерни вниз ручку и войди, твердил он себе, перед смертью не надышишься – любимое бабушкино выражение, можно сказать, профессиональное. Но все никак не мог себя заставить, оттягивал. Ну еще один вдох, ну еще.

Из-за двери, обитой коричневым дерматином, раздавались звуки пыток – там мучили такую же, как Гриша, несчастную, ни в чем не повинную Лену, полненькую второклашку, которая вечно выходила из кабинета музыки с заплаканными глазами. Судя по тому, как голосила Овсянка и как тихо, почти беззвучно, на последнем издыхании играла несчастная, дело близилось к концу.

– Локти держи! –