лет, повторяла Овсянка. Так Гриша дополз наконец до сонатины фа мажор Бетховена.

Эту сонатину Грише предстояло сыграть на новогоднем отчетном концерте, без которого, Овсянка сразу сказала, его не переведут во второе полугодие – потому что, солнце мое, у меня еще не было ни одного ученика, который бы не сыграл эту сонатину, говорила Овсянка, и ее лицо наливалось краской. Не было и не будет.

Но эта чертова сонатина не давалась ему совсем. Гриша вздыхал, тужился, но ноты расплывались у него перед глазами. Толстые белые лениво сидели на строчках, словно курицы на жердочке, занимая собой целый такт, а суетные черные – четвертушки, восьмые, шестнадцатые – неслись куда-то, одна за другой, выше и выше, пока вдруг не срывались вниз, в обрыв, приземлялись на низкой октаве, а вскоре опять ползли наверх, карабкаясь по диезам и бемолям. Музыки в этом не было, одно мучение. Страшно хотелось спать.

Гриша сыграл несколько тактов, и на него посыпалось неотвратимое.

– Гришенька, солнце мое, ты читать умеешь? Тут что написано? – брызнула слюной Овсянка.

– Аллегро, – пробормотал себе под нос Гриша.

– Вот именно – аллегро, то есть оживленно, бодро, радостно. А ты почему умираешь? Это тебе не похороны куклы! Мы ее уже похоронили.

И Овсянка принялась вбивать в Гришину спину это несчастное аллегро: раз-и, два-и, живее, быстрее, радостней!

Гриша сделал глубокий вдох и сыграл настолько радостно, насколько мог. И вроде Овсянка даже осталась довольна, даже утвердительно кивнула, но, когда дело дошло до репризы, в него снова полетели проклятия – ласковые, кудрявые, такие, какие могла послать только Овсянка.

– Гришенька, голубь мой, сколько раз я тебе говорила, что это ля ты играешь плавно, как будто капля росы падает с травинки на землю.

Гриша молчал, ответить ему было нечего, про эту росу он действительно слышал уже много раз.

– Солнце мое, ты вообще понимаешь, что такое капля росы? – разгоралась Овсянка. – У тебя не роса, ты крышкой по кастрюле стучишь. Нет, даже не крышкой, а молотком.

Она все расходилась, дышала все чаще, и Гриша уже готовился к очередному приступу, когда она багровела лицом, задыхалась, а на шее вспыхивала сыпь в виде кленового листа, как вдруг раздался спасительный стук, и в приоткрытую дверь просунулся высокий начес директрисы.

– Ой, Гришенька, ты тут, – просипела Алла Андреевна своим гайморитным голосом. – Бабушка как? Как здоровье? Ты ей привет передай.

Гриша не успел ответить.

– Олимпиада Викторовна, как наш Гришенька?

– Да вот, – все еще прерывисто дыша, ответила Овсянка. – Работаем.

– Вот и замечательно. А я что зашла. Олимпиада Викторовна, вы мне очень нужны, – прогнусавила директриса. – Только что звонили из роно. На новогодний концерт к нам придет комиссия. Но это еще не все: с ними будет иностранная делегация, обмен опытом. Так что мы должны выступить на высшем уровне, на вас вся надежда.

Директриса сделала паузу, заговорщически округлила глаза.

– Делегация будет из капстраны! – добавила она с придыханием. – Ветер перемен.

– Ой, – только и крякнула Овсянка.

– Не волнуйтесь, я уверена, что все пройдет хорошо. У вас же Фельдшеров готов?

– Дима – да, готов, хоть и зажимается немного. Но ничего, мы отполируем, – твердо сказала Овсянка. – Еще две недели, успеем.

– Ну и Гришеньку тоже, конечно, ждем, – директриса вспомнила про Гришу. Она подошла и заглянула в ноты. – Бетховен? Фа мажор?

Гришка страдальчески кивнул.

– Ну вот и прекрасно, вот и замечательно.

С этими словами директриса исчезла, мягко прикрыв за собой дерматиновую дверь, а Гриша снова остался один на один с Овсянкой.

– Ну все, Гриша, – вздохнула Олимпиада Викторовна. Она опустила свою тяжелую руку ему на шею, и непонятно было, выражает ли она таким образом поддержку или хочет придушить. – Свет моих очей, ты у меня сыграешь эту сонатину лучше всех, ты понял меня? Ты сыграешь! Ты слышал, что сказали? Капстрана. Ветер перемен!

Ветер перемен и правда дул в последнее время все сильнее. После того дня в Лужниках папа вошел во вкус и теперь постоянно ходил на митинги и демонстрации, иногда брал с собой Гришу. Одно такое мероприятие проходило на ступеньках папиного института. Папа стоял с мегафоном, собирал подписи за коллегу-кандидата, говорил о его реформаторской программе, а Гриша героически размахивал огромным триколором – героически, потому что флаг был вдвое больше его самого, да к тому же еще и очень тяжелый, и руки устали и болели, но ради победы, конечно, нужно было терпеть. Больше всего Грише запомнилось огромное шествие по центру города, когда они шли сначала по мосту, а потом по Садовому кольцу. Бабушка тогда устроила папе страшный разнос, потому что он подверг ребенка опасности, ведь на митинге могли быть провокации или давка, в конце концов. Папа неумело оправдывался, говорил про небывалый подъем, пробуждение и прекрасные лица. Конечно, папа был прав, никакой давки не было, люди шли бодро, с улыбкой, вскидывали кулаки, размахивали флагами и транспарантами, на которых чаще всего встречалась перечеркнутая цифра шесть. А какой-то дядя в меховой шапке увидел Гришу и похвалил в его лице молодое поколение за сознательность. Над головой мужчина держал плакат, где белым по черному было выведено «Скажи решительное нет!».

И теперь, если бабушка спорила с мамой о том, что приготовить на ужин или как правильно обваливать мясо в кляре – сначала яйцо, а потом муку или наоборот, – папа подтрунивал над бабушкой в духе времени.

– Светлана Ефимовна, у нас же теперь разрешена многопартийность.

Последнее время мама и бабушка часто ссорились. Мама ушла из издательства и устроилась работать в газету, а бабушка этого решения не одобряла.

– Эммочка, ты можешь себе это представить, – возмущалась она по телефону с Ригой. – Она уже была старшим корректором, почти начальником отдела, а потом в один день – пшик, все бросила, устроилась в газету. Потому что, как она выражается, хочет писать правду. Да сколько до нее хотело и сколько еще будет таких мечтателей, а только как врали все поголовно, так и будут врать, никто никакой правды писать ей не даст, ты вспомни, как Сахарова захлопывали. Так что Женя только шило на мыло поменяла. Причем, представь себе, кем она там будет! Младшим корректором, от зарплаты только одно слово. Считай, старшим помощником у младшего мальчика на побегушках. И где? Если бы «Огонек» какой-нибудь, а так «Вечерка» – я вообще ее не читаю, уровень не тот.

Эммочка, которая очень любила маму, видимо, пыталась что-то возразить, но бабушка гнула свою линию.

– Знаю-знаю, все это прекрасно, что ты говоришь, но ты лучше меня послушай. Мало