Ком подступил к горлу, так жалко было Лену, но потом Гриша спохватился, что страдалица-то свое уже почти все отстрадала, и совсем скоро, хоть и помятая и израненная, но выйдет на свободу, а ему, Грише, мучения только предстоят.

Он занес руку над дверной ручкой, сделал пару шагов назад, будто еще раздумывал, а не убежать ли, постоял так несколько секунд. Наконец, сделав глубокий вдох, он все-таки потянул на себя дверь.

– Главное перетерпеть, – сказал он себе, – главное перетерпеть.

Как у пса Моцарта было мало шансов получить другое имя, так и у Гриши с самого рождения не было шансов пройти мимо музыкальной школы, проехать это ни с чем не сравнимое счастье, эту усладу советского детства.

– Твой дедушка сидел вот здесь, за этим фортепиано, и как он играл, как играл! – говорила бабушка, указательным пальцем стряхивая пепел с сигареты в пепельницу из толстого хрусталя. – Я всегда знала, что ты пойдешь по его стопам.

И вот уже третий год кряду несчастный Гриша шел по стопам никогда не виденного им покойного деда: сначала до автобусной остановки, потом полчаса трясся на сорок первом, а потом еще десять минут брел до четырехэтажного здания из красного кирпича, в котором располагалась его дэ-эм-ша.

На самом деле практически через дорогу от дома находилась районная музыкалка, но эта школа, как выразилась бабушка, была рабоче-крестьянская, брали туда кого ни попадя, и Грише, Боренькиному внуку, там, конечно же, было не место. Поэтому летом перед первым классом его потащили на прослушивание в специализированную музыкальную школу с углубленным изучением чего-то там. О ней даже в «Вечерке» писали, что эта школа является главным очагом культуры не то что района, а всего Юго-Западного округа столицы.

Бабушка, заслуженный врач, лор высшей категории, знала в районе все ходы и выходы, благо от болезней уха-горла-носа не был застрахован никто – ни мясник Миша Батон, ни продавщица Леночка из «Тысячи мелочей», ни парикмахерша Роза, которая маму принимала без записи, а к бабушке вообще приезжала домой – но тут все сложилось особенно удачно. Просидев сорок минут на телефоне со своей красной записной книжкой, бабушка выяснила, что директором в музыкальной школе работает не кто-нибудь, а ее давняя пациентка, страдающая к тому же рецидивирующим гайморитом, и вопрос был решен – вот свезло так свезло Грише. На прослушивании Гриша кое-как простукал потными ладошками ритм вслед за экзаменаторшей, еле слышно пропел песенку про крейсер «Аврору», которая «в час, когда утро встает над Невой», и, не попав в половину нот сыгранной ему короткой мелодии, был со скрипом, но зачислен на отделение фортепиано.

И теперь два раза в неделю, по ненавистным вторникам и четвергам, он медленно поднимался по широкой школьной лестнице, волоча за собой мамину красную сумку с нотами, до дыр зачитанным томиком Дюма и помятыми во время тряски в автобусе бутербродами. Доплетясь наконец до третьего этажа, Гриша оказывался в светлом коридоре с высокими потолками и большими окнами, увешанном портретами музыкальных старцев.

Кабинет Овсянки находился в самом его конце, и, пока Гриша брел по коридору под строгими взглядами гениев, у него еще оставалось время, чтобы провести рукой по ребрам батарей и застыть на несколько секунд у окна, где внизу счастливые, не обремененные музыкальным воспитанием дети катались на качелях и играли в вышибалы. Гриша старался оттянуть момент, когда Овсянка смерит его строгим взглядом и произнесет свое извечное:

– А что у нас, Гришенька, такой вид? Все держим траур по «Кукле»?

Первые два года Гриша отходил с горем пополам. Его учительницей была совсем еще молоденькая выпускница музучилища, очень похожая на васнецовскую Аленушку – робкая, веснушчатая, с длинной косой. Она терпеливо втолковывала, но так и не смогла втолковать Грише, что пальчики мы держим круглыми, будто в руке у нас спрятано яблочко, на легато руку поднимаем плавно, локоток не зажимаем. В конце первого класса Аленушка вышла замуж за одного из немногих мужчин, наличествовавших в музыкальной школе, уже немного потрепанного народника-аккордеониста, и через год благополучно сбежала в декрет. А Гришу стараниями бабушкиной пациентки определили к Олимпиаде Викторовне Овсянниковой, завотделением фортепиано, заслуженному педагогу РСФСР и так далее. И тут Грише стало совсем невыносимо.

Олимпиада Викторовна, известная всей школе исключительно как Овсянка, была полной женщиной лет шестидесяти с мужским лицом и жидкими волосами, которые она красила в рыжий, на границе с красным цвет. У Овсянки был маленький, поджатый рот, казавшийся на ее полном лице еще меньше, и толстая шея, которая сливалась с туловищем.

Учителя преклонялись перед ней, дети трепетали. Даже само ее имя-отчество как бы намекало на то, что у ее учеников не было другого пути, кроме как к победе. Об Овсянке было известно, что все ее дети поступали прямиком в консерваторию, в крайнем случае в Гнесинку, – хотели они того или нет. Из выпуска в выпуск шелестела по школе история о мальчике – то ли Мише, то ли Саше, – который все никак не мог разучить трехголосную инвенцию Баха, и тогда Овсянка привязала его ногу к роялю и продержала так, пока не выучил.

Очень быстро, буквально за первые минуты урока, Овсянка установила, что мальчика ей подсунули не то что деревянного, а просто каменного, и что никакая Гнесинка ему, конечно, не светит, а это ей светит с ним гипертонический криз и повышенный сахар, да и как бы снова не открылась язва на нервной почве. Придется волочить его к отчетным экзаменам из года в год, из полугодия в полугодие. Но директриса очень просила, даже настаивала, чего обычно себе не позволяла, потому что Олимпиада Викторовна, при ее-то стаже и послужном списке, сама могла настоять на чем угодно. Видимо, Гриша был чей-то сын или внук, заключила Олимпиада Викторовна и наверняка очень бы удивилась, если б узнала, что на самом деле это был чей-то нос.

Так Гриша оказался во всецелом распоряжении Олимпиады Викторовны, два раза в неделю по сорок пять минут, а то и дольше, если, бывало, следующий ученик опаздывал или заболевал.

Кабинет, в котором они занимались, был до того маленьким и тесным, что даже у самого прилежного ученика вполне могла развиться клаустрофобия. Кроме ученического и учительского стула, стоящих рядом, и самого инструмента, блестящего, лакированного пианино «Беларусь», в котором отражался Гришин страдальческий лик, здесь не было ничего, за что можно было зацепиться взглядом, чтобы хоть на секунду отвлечься.

Выкрашенные в тошнотно-зеленый цвет стены были голыми, если не считать трещины, которая, как