Нужный павильончик нашёл сразу. Это хорошо, значит, ментальный аккумулятор не сел и наполовину. Достал телефон. Три деления. Сначала позвонил Ольге. «Абонент отключен или временно недоступен». Что ж, предсказуемо.

Зашёл в павильон. Маленький, на одну продавщицу. Торговали в основном фаршем, колбасами и копченостями. Дождавшись, когда покупатель выйдет, я повернул табличку на «Закрыто».

– Вы что это такое делаете? – спросила продавщица с напором, но напором напускным.

– А вы чего ждали? В воскресенье было только начало.

– Я буду кричать, – сказала она, а сама взяла мясницкий нож. Не хуже иного палаша нож.

– И так услышат, – я вытащил из кобуры «маузер». – Вы, пожалуйста, отрежьте кусочек вон того окорока. Граммов сто, не больше. Нет, взвешивать не нужно. Просто съешьте его.

– Зачем?

– Если это свинина – получите удовольствие. Двойное. От еды, первое, и я тут же исчезну – второе. Но если это человечина – задохнетесь и умрёте. Минуты за три, почти не больно. Обещаю.

Она раздумывала – броситься на меня с ножом, или подчиниться. Усмехнулась, мол, напугал козу капустой, отрезала окорок и начала жевать. Жевала усердно – и зубы хорошие, и окорок в меру упругий. Потом попробовала проглотить. Ещё раз попробовала. И ещё.

– Застряло? – спросил я. – Не в то горло пошло? С людоедами это бывает.

Я и слышал, и читал в умных книгах, что перед смертью важнейшие события жизни пролетают перед мысленным взором умирающего. В боях это как-то незаметно было. И обстановка другая, и я был другой, и времени особо нет – наблюдать за умирающими. А сегодня убедился – да, пролетают. Как домашняя видеозапись на двукратной скорости. Даже на четырехкратной.

Когда видения угасли, я вышел из павильона, предварительно вернув маузер в кобуру. На меня глядели по-прежнему неприветливо. Ну да, считают, что я новая крыша, старой-то, полицейской, второй день не видно. Где-то тут есть смотрящий по рынку, но он не стоглаз, да и вообще, на каждый чох не набегаешься. Да никто пока и не чихал. Позовут, если что.

Я вернулся к «Нюше». Пора покидать Каменку. Но прежде заглянул в магазин «Охота и рыбалка». Купил четыре наилучших фонарика (рекламу производителю делать не буду), по два комплекта лучших батареек на каждый фонарик (рекламу опять делать не буду), пару приличного вида ножей в ножнах (и не ждите), несколько километров лески на катушках, сотню крючков разных размеров, два компаса, два шагомера, два больших коробка охотничьих спичек и, уже из ехидства, пневматическую копию Маузера, естественно, с кобурой. Кобура, опять же естественно, пластиковая.

– Баллончики, пули не желаете?

– В другой раз, – сказал я. – Пока хватает.

Продавец сложил покупки в два пакета, я рассчитался наличными, и на том мы расстались. По крайней мере, на сегодня.

Ещё заглянул в «Школьные товары» и купил две коробки цветных мелков, глобус средних размеров и карту Тихого океана, большую, красивую, с течениям, впадинами и островами.

Всё сложил на заднем сидении и пустился в обратный путь.

Вернулся на федеральную трассу (полицейские по-прежнему украшали собой Каменку), против обыкновения прибавил скорости, не превышая, впрочем, лимита, затем свернул на просёлок, вернулся в Кунгуевку, миновал рощу, въехал в ворота усадьбы и только тогда почувствовал, что ментальный аккумулятор почти разрядился.

Почти – это радовало. В случае чего на трюк-другой из тех, что попроще, хватило бы.

Я прошел в барский дом. Уселся за столик на зеленой террасе.

Потом сошел на землю. Меня вырвало. Через минуту снова.

Я подождал.

Третий петух промолчал.

Тогда я прополоскал рот водой из графина, стоявшего на столике. То есть сначала налил её, воду, в стакан, а уж потом прополоскал. Несколько раз. Помогло, но не очень.

Случайно – разумеется, случайно, – неподалеку оказалась Людмила как бишь её… Сергеевна, да. Я подозвал её и потребовал нарезанный лимон, вазочку красной – не перепутайте – икры и большую железнодорожную рюмку водки. По возможности быстро.

Быстро и вышло. Я махом выпил водку, сжевал лимон, а вот закусывал не спеша. Людмила Сергеевна стояла рядом, ожидая знака удалиться, принести ещё водки, или, быть может, дать горячего.

Я же медленно ел. Икра – еда культовая. Тысячи и тысячи нерождённых младенцев, пусть это рыбьи младенцы. Но и человеческий зародыш в начале развития похож на рыбку.

– Позвольте спросить, – видно, Людмиле Сергеевне не понравилось выражение моего лица, и она поспешила разрядить надвигающийся пробой.

– Позволяю, – мрачно ответил я. Не каждый день убиваешь женщину, пусть и людоедку, тут не до радости.

– Вот вы сказали – большую железнодорожную рюмку. Я выбрала самую большую, но почему железнодорожную?

– Видите ли, Людмила… Людмила Сергеевна, это историческая традиция. В середине девятнадцатого века в приличном обществе было принято пить водку или крепкую наливку из маленьких рюмок или стопочек. Граммов по сорок. И наливать на две трети. То приблизительно двадцать пять граммов, один шот. Пили с частотой две, много три рюмки в час, но обедали долго. И два часа, а, бывало, и три. Что дома, что в гостях, что в ресторане, что в каком-нибудь дворянском или купеческом собрании. Выходило за обед от четырех до восьми шотов. То есть сто – двести граммов водки. С учетом обильной еды, человек поднимался из-за стола слегка навеселе, и только – я говорю о обычных людях, не о пьяницах. И ему хорошо, и окружающим хорошо, и кассе хорошо.

Пришло время железных дорог, прежде всего Петербург – Москва. Закусывали поначалу на станциях, потом в вагонах-ресторанах, но везде в условиях ограниченного времени. Торопливо закусывали. Рюмку перехватишь на станции, а больше и неловко спросить. Прослывешь пьяницей. А что рюмка, двадцать пять граммов, когда до следующей станции с буфетом три часа пути? Вот и сделали большую рюмку, стограммовую. Наливали не доверху, но всё же, всё же… В вагонах-ресторанах тоже ели по сменам, минут тридцать на всё про всё. А выпить, бывало, хочется. Рюмку для пробуждения аппетита, рюмку потом. Отсюда и вошли в обиход большие железнодорожные рюмки.

– Вот не подумала бы…

– Я и по диплому, и по специальности официант, – скромно сказал я. На самом деле о железнодорожной рюмке мне рассказал дядя, Леонард Альбертович Кант, когда я с его подачи читал «Дневник провинциала в Петербурге». Понял тогда не всё, я и сейчас понимаю не всё, но основную идею, кажется, уяснил: столичный город стремится нас перемолоть, переварить и добавить к огромной куче уже созданного удобрения.

Тем не менее коротенькая лекция изменила ход моих мыслей. Я делаю то, что обязан делать. И кто обещал, что это будет приятно?

Я