— И когда ее поставят? — спрашиваю я, вытирая нос платком.

— Ты ведь знаешь, как тут на острове всё медленно делается, — прямо отвечает мама. — Думаю, это займет неделю или две.

Теперь понятно. Пожарную лестницу не поставят. Либо меня устранят задолго до этого.

— А вдруг я буду нужна тебе ночью, а я не смогу к тебе прийти? — предпринимаю я новую попытку, чтобы убедить маму. — И что, если вместе со мной взаперти окажется нечто жуткое, а я не смогу отсюда выбраться?

— Нечто жуткое? Что, например? — спрашивает мама, и на несколько мгновений на ее лице проявляется искреннее беспокойство. Я хочу повторить историю о девочке в мокром платье, хочу рассказать о докторе Франкенштейне и его чудовище, но, если разговор превратится в очередной спор, скорее всего, мама просто уйдет и оставит меня здесь одну. А она и так уже уступила злодейским планам отчима сегодня утром.

— Крыса, или тарантул, или Царапка, — говорю я. — Любой из них может сделать мне больно.

— На острове нет крыс и тарантулов, — со вздохом отвечает мама. — И я думала, ты поладила с Царапкой. Фрейлейн Гретхен говорит, что постоянно видит вас вместе.

Я хмурюсь.

— Ничего я с ним не поладила. Он просто таскается за мной повсюду. — Но поразмыслив над этим пару секунд, я чувствую вину. — Ну, наверное, я не против его общества. Уродливый старый кот лучше, чем совсем никого. И он не злой. — Я вспоминаю, как Царапка чуть не выдал меня во время моего расследования, и бурчу себе под нос: — Только очень нахальный.

Мама тепло улыбается.

— Я рада, что вы подружились. Знаешь, это был кот дочки Алвина. Когда он переезжал на Норт-Бразер, не смог бросить бедное животное. Кэтрин его просто обожала. Славно, что ты не отталкиваешь его. — Мама умолкает, затем добавляет: — Возможно, ты и Алвину дашь шанс? Например, извинишься за свое поведение в последние несколько дней?

Разумеется, она имеет в виду, что я толком не разговаривала с отчимом с того дня, как мы ездили по острову. Даже если он обращается ко мне, я отвечаю как можно более односложно. У меня перед глазами так и стоит сцена, как он расспрашивает плачущую медсестру в заляпанной кровью униформе, а еще вспоминается безжизненно свесившаяся с носилок, покрытая волдырями рука и испуганная девочка-призрак — судя по всему, его дочь, Кэтрин.

Но сегодня я не хочу говорить о докторе Блэкрике, а разговаривать с ним — тем более, особенно теперь, когда весь этот ужас происходит по его вине.

Я меняю тему и спрашиваю, вкладывая в голос все отчаяние:

— Но, мам, а вдруг мне посреди ночи приспичит в туалет?

Усмехнувшись, мама ногой выдвигает из-под кровати ночной горшок. Я страдальчески кривлюсь.

— А я-то думала, ты обрадуешься знакомому тебе приспособлению, — смеется она. — Разве ты не боишься современного унитаза в ванной?

— Боялась, — говорю я и быстро добавляю: — Просто есть много чего похуже, чего сейчас стоит бояться.

За все проведенное здесь время я вычеркнула из своего списка приличное количество страхов — и старых, и некоторых недавних. Например, переговорная трубка больше совсем меня не пугает. Последний раз я слышала из нее свист два дня назад, когда спускалась ночью в кабинет отчима. Но даже если она снова засвистит, думаю, мне не будет страшно. В конце концов, я уже прикладывала к ней ухо, и со мной ровным счетом ничего не случилось.

Мама берет флакончик из темного стекла с прикроватной тумбочки и наливает немного микстуры в ложку.

— Она не ядовитая, — говорит мама, предупреждая мой вопрос. — Алвин смешивал ее при мне. И дозировка очень маленькая. Мы просто хотим проверить, поможет ли это тебе.

Я с опаской смотрю на ложку, мама поджимает губы.

— Давай с тобой договоримся?

Я вздергиваю брови.

— Давай ты пообещаешь принять микстуру без препирательств и потерпишь запертую дверь — всего несколько дней, а я взамен пообещаю отвезти тебя на следующей неделе в Мотт-Хейвен на день рождения Беатрис?

Ясное дело, это подкуп, но неплохой. Когда мама приносила мне ужин вечером, я рассказала ей о дне рождения подруги. Она знает, как мне хочется поехать, пусть даже ей невдомек, какая на самом деле на то причина.

— Правда-правда? — шепотом спрашиваю я, мне с трудом удается скрывать воодушевление. — Ты правда меня туда отвезешь? И мы только вдвоем поедем?

Мама кивает и улыбается.

— Раз ты так хочешь.

Я сажусь прямо, чтобы посмотреть ей в глаза, и сглатываю комок в горле. У меня нет выбора. Только так можно отсюда выбраться. Я забираю у мамы ложку и глотаю мерзкий на вкус темный сироп.

Мама наклоняется и целует меня в щеку.

— Умница. Я просто хочу, чтобы тебе полегчало. Только и всего. Ты и сама не заметишь, как уснешь. И не будешь подскакивать ночью от кошмаров. Проспишь до утра.

Поначалу я ничего не чувствую и некоторое время лежу одна в темноте. Говорю себе, что не стану засыпать, как бы микстура ни пыталась меня усыпить. Да я глаз не сведу с двери. А в окно буду смотреть, чтобы не пропустить, как доктор Блэкрик пойдет на очередную ночную прогулку.

Но потом веки начинают тяжелеть. И как я ни стараюсь, у меня не получается не закрывать глаза. Такое чувство, будто меня медленно затягивает в темноту, я словно погружаюсь в недра кровати. Вскоре все мои надежды на встречу с Беатрис — шанс навсегда сбежать из этого жуткого дома и от моего отчима — рушатся. И вот я снова стою перед красной дверью.

Кто-то шепчет мое имя. Звенит колокольчик. Меня наполняют страх и отчаяние.

Мама была права: я не просыпаюсь ночью от кошмара. Не кричу в темноте. Не зову маму и не ищу под матрасом сложенные листы списка страхов.

Я думала, что знаю, каково это — застрять в кошмаре. Но после того как я приняла микстуру доктора Блэкрика, я увязла во сне так крепко и глубоко, что беспрерывно вижу одно и то же: моя рука на дверной ручке, колокольчик, который трезвонит громче пожарной сирены, глаза застилают слезы, по лбу струится пот, со стен где-то рядом мерно капает вода. Жар. Страдание. Запах болезни.

Меня затянуло так глубоко, что впервые за три года я осознаю жуткую истину.

Красная дверь никогда не откроется. Я буду вечно стоять перед ней и воображать то, что за ней скрыто. Я вечно буду ее бояться.

Потому что в этом кошмаре — в этом воспоминании — я делаю нечто немыслимое.

* * *