Лили возвращается на койку и спрашивает:

– А еще какие-нибудь шрамы у тебя есть?

– Только на сердце. Но они, скорее, метафорические.

Судя по виду, Лили силится понять, что это значит. Долгие годы я пытался объяснить ей насчет Джеффри – растолковать, что он был рядом шесть лет, а потом вдруг его рядом не стало. И что любовь не должна быть скандалами, грустью, молчанием и обманом. Но даже сейчас я не уверен, что она поняла, о чем я.

Я пересаживаюсь к ней поближе и чешу ее за ушами.

– Осьминог пришел ко мне из-за кармы? – спрашивает она.

Вопрос застает меня врасплох, а когда я наконец понимаю, о чем она спрашивает, то как будто получаю мощный удар под дых.

– Нет! Конечно, нет.

– Но ты же сам сказал: поступки человека в настоящем…

Я перебиваю ее:

– Вот именно – человека. А собаки… у собак чистая душа. Посмотри на меня, – я беру ее за подбородок и смотрю ей прямо в глаза. – Собаки всегда хорошие, в них не иссякают запасы беззаветной любви. Это сгустки чистой радости, которые никогда, ни в коем случае не заслуживают ничего плохого. Особенно ты. С тех пор, как мы с тобой встретились, ты только и делала, что украшала мою жизнь, как только могла. Понимаешь? – Лили кивает. – Так что нет. Осьминог нашел тебя не из-за кармы.

Она снова кивает, я отпускаю ее подбородок. Залпом допиваю остатки виски и со стуком ставлю на пол пустой стакан.

– Ну что, спим? – Я ложусь на койку. Спиной чувствую какой-то бугор, лезу под одеяло и достаю красный мячик. И откладываю его на пол, к пустому стакану. Потом хлопаю по талисману Веник-Пук на счастье и тушу наш фонарь. Лили тихонько целует меня в нос, я целую ее в ложбинку между глазами.

Она не узнает, о чем я думал в самые мрачные моменты нашего испытания: а вдруг осьминог – это и вправду ее карма?

Только не за ее поступки.

Карма, но, возможно, за то, что натворил я.

Полночь

Я сижу на Лили верхом, бью ее в морду раз, другой, третий, и кричу: «СДОХНИ! СДОХНИ! СДОХНИ!» Слезы льются по щекам, костяшки пальцев саднит, воздух как огонь, от него горят легкие, сердце, – горит все. Ничего не помню, кроме предательства. Отчетливого осознания, что Лили и есть осьминог. Что все это время она обманывала меня. Я уже ничего не понимаю. Не знаю, где заканчивается траулер и начинается вода, где заканчивается вода и начинается небо, где заканчивается небо и начинается ближний космос, где заканчивается ближний космос и начинается мрак.

Или где мрак заканчивается.

Не знаю, перевернулся траулер или нет. Не знаю, на полу сейчас койка или на потолке, не лопнут ли иллюминаторы, не хлынет ли внутрь вода, не потонем ли мы. Не знаю, весь ли мир перевернут вверх ногами, или только мой. Ничего не знаю, кроме боли предательства, и продолжаю дубасить мою милую псину по морде.

И просыпаюсь, хватая ртом воздух.

Сразу поворачиваюсь к Лили, которая крепко спит. Ее лицо прекрасно, ничуть не изуродовано побоями. Она не осьминог. Она не могла предать меня. Это невозможно, на такое она не способна. Но сон был реальным, как тень предчувствия. Сейчас Лили прекрасна и спокойна. Стараясь избавиться от неприятного чувства, я шепчу: «Пожалуйста, никогда не умирай».

Просить об этом живое существо немыслимо.

Возле меня мокро, во мне разом вспыхивает страх, что это осьминог вернулся, но на этот раз виноват я – точнее, уже пустая бутылка виски, которую я нахожу у себя под боком. Пытаюсь протереть глаза, чтобы проснуться, но промахиваюсь и бью себя по носу.

Тут-то я и понимаю, что пьян.

Не знаю, что это за стихи, почему они засели у меня в голове, кто это сказал и где. Киплинг? Неважно. На меня давит ощущение, что я нарушаю правила. Законы. Предписания. То, чему полагается следовать. То, что нарушать нельзя. Раздражаю силы, терпение которых лучше не испытывать.

Луна прячется за тучу, и наша каюта погружается в полную темноту. Как и мы. За тучей. Мы потеряли из виду путь, забыли, зачем мы здесь. Мы же охотники, а ночь существует для охоты. А мы напились и спим. Если осьминог нанесет удар сейчас, мы станем для него легкой добычей. Жалкой. Уязвимой. Как это вышло? Как я это допустил?

Смотрю на мою спящую любовь и безмолвно умоляю простить меня. Во что я нас втянул? Ей это не нужно. Она этого не хочет. Не понимает саму суть отмщения. И хотя я предпочитаю считать наше плавание наступательным маневром, невозможно отрицать, что это оно и есть. Мщение. Ты снялся с якоря в наших водах, а теперь мы заплыли далеко в твои.

Я выбираюсь из постели так, как делают пьяные, – суетливо и неуклюже. Выпрямляюсь во весь рост слишком резко и ударяюсь головой о потолок. Спотыкаюсь, наткнувшись на пустую бутылку из-под виски, она громыхает, задев красный мячик, и тот скачет по полу. Я быстро подхватываю бутылку, чтобы стало тихо. Смотрю на Лили. Если что-то и разбудит ее, то скорее прыгающий по доскам пола красный мячик, оживший и готовый играть. Но Лили крепко спит, что доказывает: наши силы полностью истощены.

Я выбираюсь по трапу на палубу, подставляю тело ночному бризу. Глубоко вдыхаю его. Звезды, которые я вижу, исчисляются тысячами, и еще больше скрывается за тучами. Траулер качается на волнах, я чуть не теряю равновесие, поэтому ложусь на палубу навзничь и смотрю вверх. Я такой маленький. Физически маленький и вместе с тем ничтожный. Почему месть служит для меня более действенным стимулом, чем прощение?

Я думаю обо всех людях, которых должен простить.

Джеффри? Мы любили друг друга, но одной любви было недостаточно. Это он все испортил своей неосмотрительностью? Или я так и не смог настолько втянуться в эти отношения, чтобы ему и в голову не приходило посматривать на сторону? В конечном итоге, мы оба, вероятно, в равной степени не дорожили тем, что имели. Но почему вспыхнула такая злость, когда пришло время расстаться?

Мою маму – за то, что не говорила, что любит меня? Слишком часто мы виноваты в убежденности, что наши родители прибыли на эту планету в качестве полнофункциональных взрослых в тот же день, когда мы родились. Что у них нет собственного прошлого, предшествующего нашему рождению. Что отец не является также сыном, а мать – дочерью. У моей матери было непростое детство, она натерпелась всякого, а я об этом почти не знал. И тем не менее я постоянно обесценивал ее боль и преувеличивал значение моей. Этот нелепый эгоизм вдруг кажется мне забавным, я смеюсь, взрыв смеха получается неожиданным и удивительным. Я лежу неподвижно, а мой смех взмывает в небо, как ракета, достигает стратосферы, а потом тихо спускается на землю в виде цитаты, которую я где-то вычитал: «Твоя участь намного тяжелее, а моя – просто то, что происходит со мной». В эту минуту я скучаю по маме.