– А мне повезло, да? – засмеялся Пьер.

Судья переводил взгляд с одного на другого, заметив теперь, что оба одеты в аккуратно выглаженные джинсы, дорогие кожаные мокасины и тенниски от «Лакост». Вдруг ему все стало ясно: и этот одинаковый внешний вид, и совпадающие интересы, и тот факт, что они оба в сентябре ездили на уик-энд в Барселону и отводили глаза, когда он спросил, не столкнулись ли они там случайно.

Он улыбнулся и вытащил из холодильника бутылку шампанского.

– Такое чувство, что надо за вас выпить. Вы давно уже вместе? И когда вы собирались мне об этом сказать?

– Вот сейчас говорим, – ответил Пьер. – Мы уже год как встречаемся.

Смех из комнаты, голос Жозе, поющего балладу по-испански, кашель Арно.

– Надо мальчика спасать, – вздохнул Верлак, сдирая фольгу с горлышка бутылки и открывая шампанское.

Он взял три бокала из буфета, налил шампанское и поднял бокал.

– За вас, ребята! Будем здоровы.

– Когда такое происходит, это потрясает, Антуан, – сказал Жан-Марк.

– Когда что происходит? – не понял Верлак, потягивая вино.

– Когда встречаешь наконец любовь своей жизни.

Жан-Марк подмигнул Пьеру, все трое выпили до дна.

К Марин Верлак пришел уже после полуночи. Он повесил пальто на вешалку и увидел, что Марин стоит в дверях, сложив руки на груди, одетая в одну из его огромных полосатых пижамных курток и большие пушистые розовые тапочки. Он подошел к ней, обнял ее, а когда она поцеловала его в щеку, прижал к себе ближе. Она запустила пальцы в его густые черные волосы, он чуть отстранился и посмотрел на нее.

– Прости меня, я очень виноват.

Марин отодвинулась.

– Тебе надо научиться быть не таким суровым с моими друзьями, особенно с Сильви…

– Я постараюсь при ней сдерживать свою вспыльчивость. С кем она спит – совершенно не мое дело. Еще раз прошу прощения.

– …и даже с Венсаном, – продолжила Марин. Ее лицо раскраснелось. – Которого ты, я знаю, считаешь отвратительным.

Верлак вздохнул:

– То, что он гей, меня не смущает. Он просто отвратительный.

Марин отступила на шаг:

– Ты уверен, что тебя не смущает, что он гей?

Верлак покачал головой:

– Регбисты отнюдь не гомофобы.

Марин кивнула:

– Да, ты прав. А вот футболисты…

– Марин, а ты личной жизнью Жан-Марка когда-нибудь интересовалась?

– Ты только сейчас понял? – засмеялась она. – Ладно, не буду жульничать, скажу правду: я тоже до недавнего времени признаков не замечала.

Она еще раз засмеялась и прижалась к Верлаку, целуя в губы.

– Перестань меня соблазнять! – засмеялся и он. – Я только сейчас, сегодня вечером понял… а я уже сколько времени знаком с Жан-Марком! Просто в голове не укладывается!

– Что именно не укладывается? – спросила Марин. – Это меняет Жан-Марка? Нет. Это меняет твои дружеские чувства к нему? Нет. Почему тебя интересует или удивляет, с кем он спит?

– Ладно, ладно. Удивился, наверное, потому что мы ни разу об этом не говорили.

– А зачем бы? Иногда мне кажется, что это единственный предмет твоих мыслей.

– Секс? Нет, это не так. – Верлак привлек Марин к себе. – Еще меня интересуют вино и сигары.

Марин шутливо ударила его по руке, но сама излучала счастье.

– Я по тебе с ума схожу, Марин. Наверное, ты это и сама знаешь.

Марин все еще не могла заставить себя улыбнуться. Верлак пристально смотрел на веснушки, покрывавшие ее лицо, шею, грудь.

– Если ты ждешь, что я сделаю предложение… – начал он.

– То зря теряю время, – перебила она. – Нет, я не жду предложения. В наши дни такие решения принимаются вдвоем, Антуан. Даже в конце пятидесятых мои родители пришли к этому вместе. Без коленопреклонения, без спрятанного обручального кольца…

– Ладно, ладно. Прости меня. Прости за все те разы, когда я тебя разозлил, когда был так нерешителен. Ты самая восхитительная женщина в мире, я не встречал таких больше. И в этом я уверен, я это сегодня понял, в Париже. Говорил с одним стариком, у него только что умерла жена…

– Антуан, будешь граппу? – перебила Марин. – Потому что я буду.

Верлак разразился хохотом:

– Разве папа не поляк?

– Я это расцениваю как «да».

Марин пошла в кухню и вынула из морозильной камеры длинную, тонкую, заледеневшую бутылку.

– Это та граппа, которую мы в прошлом году купили в Лигурии? У тебя еще осталось?

Марин улыбнулась:

– Сохранила на случай, когда ко мне вдруг любовник завалится в полночь и начнет путаться в собственных словах, пытаясь сказать, что он меня любит.

Марин посмотрела на Верлака, испытывая облегчение наконец от того, что сказала давно сдерживаемые слова. Либо он сейчас сдастся начисто, либо бросится бежать.

Верлак стоял, прислонившись спиной к кухонной двери, и смотрел на Марин – «целую вечность», – как потом она скажет Сильви.

Потом шагнул вперед, прижав Марин к холодильнику, обняв ее тонкую талию и спрятав лицо в ее волосы.

– Любимая, любимая, любимая, – шептал он снова и снова, целовал ее губы, щеки, лоб, шею. – Марин, я люблю тебя. – Он взял ее лицо в ладони, стал смотреть на нее, еще раз поцеловал в губы. – Люблю тебя, – повторил он и отступил, глядя на нее.

– Ты все мои магнитики и рисунки Шарлотт с холодильника сбил, – сказала она и наклонилась подобрать их, пряча улыбку.

– Марин? – спросил он.

Она выпрямилась, улыбаясь, взяла его за ворот, наклонила к себе и поцеловала.

– Я тебя тоже люблю, Антуан. И давай больше пока об этом не будем, ладно?

Она отнесла бутылку граппы в гостиную. Верлак пошел следом, сел на диван и смотрел на нее, пока она открывала старинный угловой буфет, доставая два хрустальных стаканчика с выгравированными изображениями стрекоз.

– Я забыл про эти стаканы, – сказал Верлак, наклоняясь к журнальному столику, чтобы их рассмотреть, благодарный ей за такт, за то, что ей не требовалось сегодня больше слушать и говорить о любви. – Понимаешь, ты сегодня со мной в Париже была повсюду. Ваза, разбитая в квартире Мута, тоже была со стрекозами.

– Это бабушкины, – пояснила Марин, разливая белую жидкость.

Попробовав, она вздрогнула:

– Я забыла, что первый глоток обжигает. А дальше – гладко, как шелк.

Она сделала еще один глоток и кивнула.