– Лейла, тебе надо в шлюхи. – рассудительно начал он, придерживая правой рукой косяк, растягивая время до второй затяжки. – Безо всякого Тайланда. Сама посуди: баблинского будет хватать сколько угодно. И мне не надо будет на склады бегать, ящики таскать. И за квартиру не будем переживать – а может быть, и переедем из этой дыры куда-нибудь!

К походу в свое Запределье готовилась и Лейла. Разведенное содержимое ампулы уже закипало маленькими пузырьками на черной от частого использования ложки, которую Лейла всегда носила при себе. Сама она внимательно слушала Сеню, хоть ей и не терпелось поскорее довести процесс до конца.

– Из меня шлюха, как из Сени каратист. – равнодушно ответила она, набирая шприцом выпаренную от примесей жидкость.

– А ты подумай, поразмысли. – глядя, как Лейла ищет место для иглы, Артема передернуло. И сам не был до конца уверен, что за смесь, впитанная в обычную травку, сейчас дымила в его косяке, но он хотя бы понимал: это если и убивает, то хоть не так быстро. – Идея на миллион. Ну… не на миллион, но деньги будут верные – у меня настоящие связи, не с мобильника Сени… Сможешь на предков окончательно забить. Ну что ты там возишься? Руки, что ли, дрожат?

Получилось и впрямь не сразу. В подмышку Лейла почему-то колоть не захотела – закатала штанины.

На левой ноге уже не было живого места – подходящую вену девушка еле-еле нашла на правой. «Еще немного и придется в руку» – недовольно подумала она перед тем, как заиметь новую дырку. – «А там и родители заметят – крику то будет…»

А еще она в очередной раз подумала, что шприц – это маленькая, выкрашенная в белый цвет ракета – точь-в-точь, какую подарила ей мама на Новый год во втором классе: красивая, блестящая, с красными буквами СССР на боку и маленьким смешным человечком внутри, одетым в синий скафандр – если внимательно посмотреть в окошко на носу ракеты, то можно было увидеть, как он сидит в кресле, положив руки на подлокотники, смотря куда-то вперед. А перед ним – датчики, и один из них ясно показывает: баки с горючим заправлены доверху.

Все готово. Осталось только дать обратный отсчет. Десять… девять… восемь… семь…

– …делов то на полчаса каждый раз, а веществ будет – хоть вместо кофе их по утрам бодяж! – закончил Артем, и с силой выдохнул, гоня из легких малейшие капли кислорода, чтобы секунду спустя заполнить их кое-чем поинтереснее.

– Я подумаю. – задумчиво ответила Лейла, после чего медленно и аккуратно надавила на кнопку пуска, заранее прикрыв глаза.

Полет обещал быть хорошим.

– Ребя-а-а-ата… – вновь подал унылый голос Сеня, видя с дивана, как парочка медленно опускается на ковер: Артем – с откинутой в сторону рукой, в которой тлел недокуренный косяк, Лейла – с торчащим из ноги шприцом, который на реактивной тяге уносил ее за пределы видимой вселенной, что зримо читалось на ее лице.

Еще раз безуспешно попытавшись встать, Сеня издал вопль отчаяния, вполголоса выругался, повернулся на бок и закрыл глаза, стараясь заснуть.

– Эх, знал бы ты, Миша, как мне хочется порой окинуть суровым взглядом всю свою жизнь, все то, в чем кручусь я сейчас… Окинуть и скомандовать решительным голосом: «Мосты сжечь! Сжечь дотла!» Но не хватает – то ли голоса, чтобы крикнуть, то ли глаз, то ли взгляда в глазах…

– Понимаю.

– Не понимаешь!

Заламывая руки, он начал ходить по гостиной: то от дивана к столу, то от стола к камину, и обратно. Я довольно меланхолично смотрел на его перемещения, но внутреннее состояние мое очень точно характеризовалось тем самым выражением: «Сосет под ложечкой». Странный холодок бегал внутри меня, не находя ни прорехи, чтобы выйти, ни тепла, чтоб согреться.

Взъерошенный человек, который бегал в моих синих полосатых тапках, и в моем махровом халате по клетчатому коричневому паркету моей гостиной, был моим закадычным другом времен давней юности – тех лет, когда прошлого еще не было, будущее было чем-то несбыточным, а настоящее казалось столь возвышенным, что в сравнении с ним самая высокая нота в самой престижной опере была на уровне звука берестового свисточка горного пастушка. Мы смотрели на все оперы, на все оркестры мира, как атланты на строй пионеров, милостиво позволяя им существовать – на фоне нашего бытия. Само собой, пока нам не надоест. Когда надоедало, то брали очередного выскочку, и с грохотом и свистом вышвыривали его из нашей жизни. Вон! Вон! Все вон!

Позже, как и полагается по всем законам жанра, само существование которых доселе отрицалось нами, как нечто крайне низкое и недостойное наших личностей, нас раскидало по разным берегам бушующего океана под скромным названием «Жизнь». Я – Арсиенко Михаил Остапов, попросту Миша – оказался в «Атиике» – Академии Театральных Искусств Имени Коровальского. Друг же мой – к слову, звали его Слава, нашел себя в нестройных, но неисчислимых рядах грозной армии программистов, поступив в ГГУ – Городской Государственный Университет на факультет Программирования.

Пять лет учебы пролетели мимо, не дав толком вглядеться в свое содержание. Вот я только-только переступаю старое здание «Атиика» с позолоченными колоннами у входа, почти не дыша от их завораживающего мерцания – а вот я уже с только что полученным красным дипломом под мышкой, стою, подперев собой одну из тех самых колонн, и курю. Выпуская отчетливые кольца дыма, снисходительно поглядываю на кучку молодежи, которая столпилась у большого плаката у входа в здание – там только-только вывесили результаты первого приемного тура. На протяжении всех пяти лет хотелось отчего-то вот так вот выйти под самый конец и закурить… Только радости от этого сейчас ноль. Ну и ладно.

Потом пара лет галер менеджмента, отчетности, консалтинга, имиджвайзинга и еще нескольких крайне идиоматических понятий, суть которых я с облегчением из себя выдавил, стоило мне увидеть объявление о наборе труппы в новообразовавшийся театр. Зарплата – в полтора раза меньше, чем на предыдущем месте работы, не смутила. Мой внутренний человек как-то очень автоматически поставил галочку напротив пункта «послать ко всем чертям кино и все за ним причитающееся по выходным», и зажил дальше, как ни в чем не бывало.

Теперь я был… очень странное название у должности, в общем, лицом труппы. Так уж получилось, что я в один прекрасный момент начал задавать тон спектаклям. Переговариваться со сценаристами, спорить с продюсерами, и чуть ли не драться с режиссерами по поводу будущих спектаклей. Меня бы уволили в два счета, если бы не выяснилось, что после моих правок, изменений и переписываний, бессонных ночей и сотен телефонных и живых споров, да что там говорить: доходило чуть ли не до вырывания друг у друга волос, спектакли получались… лучше. Статьи в прессе словно соревновались по качеству и размеру дифирамбов, которые пихали в них авторы. Залы переполнялись. Театр смог вскоре перестроиться, увеличиться, приукраситься. Вновь заблистала медь на поручнях лестниц, засияли улыбки гардеробщиц и начали переливаться перламутром пуговицы у швейцара на входе.

Ни один день мой не был расписан – с рождения не могу, не умею и не хочу учиться планировать. Но каждый последующий промежуток в 24 часа как-то сам собой членился на составные части, каждая из которых логично дополняла весь мой жизненный путь, после чего запускался, планомерно и неумолимо прокручивая стрелку на часах с семи утра до девяти, а то и десяти вечера, когда я возвращался домой.