Так началась их совместная жизнь. Вскоре Игнатий с удивлением узнал, что Ксения была замужем. Муж Ксении, дипломат, уезжая за границу, звал ее с собой, но она отказалась из-за доктора Сапса. Брак с Ксенией не помешал Юрию стать невозвращенцем и даже постричься в монахи, ведь он с ней не был обвенчан. По слухам, брат Хулиан успешно делал церковную карьеру где-то в Латинской Америке. Он проповедовал теологию освобождения, сочетая католицизм с маоизмом, и был уже не то епископом, не то кардиналом.

Тем более неприятно поражали Игнатия ночные телефонные звонки, после которых Ксения вскакивала с постели и поспешно исчезала иногда на несколько дней. Игнатию приходилось переселяться на свою заброшенную холостяцкую квартиру, так как у Ксении не было второго ключа и она отсутствовала порою, пока не звонила ему первая, оповещая, что ждет его. У Игнатия давно сложилось впечатление, что ездит она по ночам не в ТРАНСЦЕДОС. За ней всегда приезжала одна и та же машина, и можно было видеть в окно, что уезжает она в одном и том же загородном направлении.

Игнатия смущала мысль, что обыкновенная примитивная ревность понуждает его выяснить, кому принадлежит машина с номером, запомнившемся ему, но сноровка следователя взяла верх над щепетильностью интеллигента. В тот же день Игнатий установил, что машина принадлежит служащему одной российско-сингапурской фирмы, а фирме принадлежит дача в Мочаловке, не то офис, не то лечебно-оздоровительный центр, так что машина, по всей вероятности, приезжала за Ксенией оттуда. Неужели она там подрабатывает врачебной практикой или… или мало ли чем может подрабатывать молодая привлекательная женщина?

Игнатий приехал в Мочаловку на электричке к вечеру и не сразу нашел фирменную дачу на окраине поселка. Дача была плохо видна за высокой оградой из массивных металлических листов. Перелезть через такую ограду не представлялось возможным. Игнатий услышал, как рядом скулит собака. Большая лохматая сука подкапывалась под ограду. Игнатий пытался вспомнить, где он видел эту собаку. Да, конечно, это она сопровождала долговязого бородатого бомжа, которого он допрашивал на днях и отпустил за отсутствием состава преступления. Собака подкопалась под ограду и скрылась в саду где послышался се заунывный вой. Игнатий заглянул в собачий лаз. Собака выла над цветочной клумбой, которую она раскапывала лапами. Недолго думая, Игнатий сам ринулся в собачий лаз. Рядом с клумбой валялась лопата из тех, которыми обычно пользуются садовники. Игнатий принялся раскапывать клумбу. Собака, повизгивая, помогала ему. Через несколько минут лопата ткнулась во что-то мягкое. Это было мертвое тело.

Игнатий сознавал, что действует на свой страх и риск, нарушая неприкосновенность жилища. Неизвестно было, выйдет ли он из таинственного дома, если войдет туда. Вернее было бы выбраться на улицу через лаз и вернуться с нарядом милиции. Но в доме, может быть, готовилось еще одно мертвое тело… или тела. Дверь оказалась незапертой. В темном коридоре был виден свет. Игнатий без стука распахнул дверь. На топчане лежал человек. Над ним склонялась Ксения. В руке у нее был шприц. Ксения выпрямилась, обернулась, увидела Игнатия и сделала укол себе в предплечье. Она тут же рухнула на пол. Ксения была мертва.

Игнатий вспомнил: по ночам он часто видел в руках у Ксении этот шприц. Что помешало ей сделать смертоносный укол ему? Не для этого ли она позвала его к себе? Игнатий снова почувствовал ее объятие, от которого невозможно освободиться.

Утром раскопали все цветочные клумбы в саду и нашли немало мертвых тел. Все они были закопаны без гробов. У кого было удалено сердце, у кого печень, у кого почки. У некоторых ничего не было удалено. Очевидно, на дачу заманивали, суля бесплатное обследование и лечение, а потом выясняли, пригодны ли органы будущей жертвы для трансплантации. Впрочем, за ограду не выпускали потом никого. Каждому рано или поздно делали укол, и делала его Ксения.

Доктор Сапс даже не был арестован. Он ведь ничего не знал, он только делал операции. Его мировая слава ничуть не пострадала. К нему приезжали пациенты из-за рубежа. К разным срокам тюремного заключения была приговорена только обслуга дачи. О гениальном следователе Игнатии Бирюкове писали в газетах.

Сразу же после суда Игнатий подал рапорт об уходе со службы. Никто не понял, что он имеет в виду. Рапорт был отклонен. Игнатий упорствовал. Его положили на обследование в психиатрическую больницу. Игнатий настаивал на своем. Он исчез на несколько лет, а потом в мочаловской церкви появился иеромонах Аверьян, в котором прежние сослуживцы узнавали Игнатия Бирюкова.

Шестидесятники никогда не считали Мирослава своим. Как и официальная печать, они отвергали его стихи за эпигонство. Мирослав и сам сознавал, что он подражает Гумилеву, но в глубине души гордился этим, храня верность своему кумиру. На жизнь Мирослав зарабатывал переводами с французского и довольствовался признанием немногочисленных поклонниц. Самой преданной среди них была Люся.

Однажды она пригласила Мирослава к себе на дачу в Мочаловку Люсина дача находилась в знаменитой березовой роще. Люся познакомила Мирослава со своим отцом, которого можно было принять за деда. Он походил на мусульманина, так как его голова была обрита. Старик отказался от редеющих волос, предпочитая плеши голый череп. Он вежливо попросил разрешения послушать стихи Мирослава. Старик ничего не сказал по поводу стихов. Когда стихли восторженные восклицания Люси, он пригласил гостя к себе в комнату.

В этой комнате Мирослава поразило обилие книг, главным образом, сочинений по русской истории. Мирославу бросилось в глаза собрание русских летописей, дореволюционное издание Карамзина, труды Ключевского, Соловьева, Костомарова. «Неужели он все это прочел?» — мелькнула мысль у Мирослава. Кроме книг, на стене красовалась казацкая шашка и горский кинжал. Старик со странной суетливой поспешностью предложил Мирославу кресло, сам он сел напротив него и вперился в гостя пристальным взглядом.

Некоторое время длилось тягостное молчание. Потом старик откашлялся и спросил глуховатым баском:

— Так вас Мстиславом зовут, простите великодушно?

— Нет, я Мирослав!

— Ах, Мирослав! — разочарованно протянул старик. — А лет вам сколько, позвольте узнать?

— Тридцать два года.

— Что ж, тридцать два, так тридцать два, — недоверчиво покачал головой старик — А вообще постойте: действительно вам может быть тридцать два. Простите, а как ваше отчество?

— Ростиславович.

— Значит, Мирослав Ростиславович, а не Мстислав Мстиславович… А я, было, подумал, вы сын генерала Мстислава Мстиславовича Зегзицына. Никогда не слышали про такого генерала? А похожи вы на него, как вылитый.

Нам тридцати двух и не дашь. Мстислав принял дивизию в двадцать четыре года. Вот я гляжу на вас — Мстислав да и только. Вы его стихи читали?

— Нет, свои.

— И стихи у вас похожие, не отличишь.

— Я Гумилева очень люблю, — с опаской признался Мирослав.