— Вот, вот, и он Гумилева любил. Во всем был партии предан, только простить не мог, что Гумилева расстреляли. Помню, когда Сталин объявил Маяковского лучшим, талантливейшим поэтом, он сказал мне: а все-таки лучшим, талантливейшим поэтом был и остается Гумилев. Ведь Гумилева и Бухарин цитировал на Первом съезде писателей. Сам-то я больше насчет Есенина, признаться.

— Так что же, генерал Зегзицын поэтом был?

— Нет, просто стихи писал. Как вы. Ведь Зегзицыны — род старинный, хотя и как бы заштатный, В дружине князя Игоря был юный витязь Мстислав, отрок редкостной отваги. Он в разведку ходил, а потом кричал в роще зегзицей, сигнал подавал. От него и пошел род Зегзицыных. В том роду отец сына непременно называл Мстиславом. Потому-то все Зегзицыны — Мстиславы.

— Никогда не слыхал про такой род. Где о нем прочитать можно?

— А в летописи, не припомню сейчас в какой. Тот Мстислав Зегзица был родом древлянин, родной племянник князя Мала. И любил тот Зегзица княгиню Ольгу, и та тоже на него, говорят, заглядывалась. Князь Мал и убил-то Игоря, чтобы племянник его мог ко княгине посвататься. Сам-то Зегзица в ту пору в отлучке был. Степнякам отпор давал. Рассказывают, будто князь Мал сам за Ольгу сватался, а на самом деле он ее своему племяннику высватать хотел. Но когда Мстислав Зегзица узнал, что князь Игорь вероломно убит, он только прощенья у княгини попросил и счел, что род его навеки проклят. Ольгу благословил он за то, что древлянский град она сожгла. Потому Зегзицыны и держались всегда в тени, и все были воинами, чтобы кровью со своего рода проклятье смыть.

— А генерал Зегзицын?

— Он в империалистическую из университета ушел на фронт. До поручика дослужился. Георгиевский кавалер. Сам-то я из простых казаков, но тоже хорунжим был. Признаться, и мне святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь. Мы с ним в Красной Армии встретились, подружились и даже на «ты» перешли, хотя мне попервоначалу непривычно было.

— А потом?

— А потом… потом расстреляли его. Аккурат тебе два годика исполнилось, когда расстреляли отца твоего.

Мирослав не решился возражать. Воцарилось тягостное молчание. К счастью, Люся окликнула Мирослава и позвала его гулять в рощу.

Дня через четыре она ему позвонила. Мирослава непременно хотел видеть ее отец. Старик лежал в своей комнате на кушетке и явно недомогал. Он указал Мирославу на кресло и слабым голосом, но твердо начал говорить:

— Слушай, хватит в прятки играть. Я не гак виноват перед тобой, как ты думаешь. Я же честно тогда показал, что комиссара пристрелил я. Он же смертельно раненый был, а за нами по степи батька Данила гнался. Он бы комиссара все равно расстрелял, не посмотрел бы, что раненый, и нас бы с тобой заодно расстрелял как бывших офицеров и красных командиров. Комиссар же в седле держаться не мог, вот-вот свалится, и здоровый-то был не ахти какой наездник, пролетарий как есть, а тут еще раненый. Сам просил пристрелить его, у тебя рука не поднялась, а я ничего, пристрелил. Иначе бы мы от батьки Данилы не ушли. Когда меня вызвали и стали насчет тебя пытать, я ничего не утаил, сказал, что комиссара Степанова я пристрелил. А они меня спрашивают, о чем вы с Троцким разговаривали. Я говорю, не мог он с ним не разговаривать, тот был нарком, а Мстислав Мстиславович комдив. А разговаривали вы промеж себя по-французски, так что не понял я ничего, усёк только, что о Гумилеве речь идет. Они меня и спрашивают: так он французский язык знает? Я и подтвердил, думал, за границу хотят послать вас, в Испанию. А меня через несколько дней снова вызвали и дают бумагу подписать, мол, вы, Мстислав Зегзицын, потомственный дворянин, офицер царской армии, по заданию белогвардейского монархического центра собственноручно убили комиссара Степанова и с тех пор занимались систематическим истреблением большевистских кадров в Красной Армии. Само по себе знание французского языка свидетельствует о ваших бонапартистских настроениях. Я подписать бумагу отказался. А они говорят: ваша подпись и не требуется, все с ваших слов записано, а вы от своих слов не откажетесь, не скажете же вы, что Зегзицын — трус и бездарь, да и отказываться будет вам некогда и негде; дело решенное. И что-то уж слишком быстро не стало вас. Я еще тогда подумал: неспроста направо и налево лучших берут, тут какая-то тайна. Не может быть, чтобы вас расстреляли. Это только так говорится, для отвода глаз. А на самом деле вы засекречены. Для общего дела засекречены. Тут, признаться, я малость скурвился. Не скрою от тебя. Ты небось догадывался: мне всегда твоя Ольга нравилась. Я и женился-то так поздно из-за нее. Вижу, молодая женщина, барышня еще по всем статьям, одна мается с ребенком. Я и подкатился к ней с моим предложением. Ну зато и отшила она меня раз навсегда. Потом и ее взяли. Сынишка двухлетний неведомо где. Ему могли и фамилию, и имя поменять. Тут я окончательно уверился: отбирают лучших. Для общего дела отбирают.

— Какое же это общее дело? — не удержался Мирослав.

— Так слухи-то о нем всегда ходили. Кое с кем даже беседовали на эту тему, когда в партию принимали. Сталина из семинарии за общее дело исключили. Так или иначе мы догадывались все, только говорить об этом не полагалось. Поэты, правда, иногда проговаривались. Гумилев возьми да и ляпни: «Мы меняем души, не тела». Вот и пришлось его… засекретить. А мы ни-ни, мы молчок, потому преждевременно. Но ты сам посуди: неужели мы убивали людей направо и налево за просто так? Душегубы мы, что ли? Для будущего мы убивали, для будущего века. Не знаю, как вы, господа образованные, а я еще в церковноприходской школе заучил: «Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века». И в окопах я слыхал: был в России такой философ царского рода. Он Ленинскую библиотеку основал… А Ленин — его последователь… Так вот, этот философ написал «Философию общего дела». О жизни будущего века написал. От него и Мичурин, и Циолковский, и Вернадский пошли. Сам я не читал его. Как его фамилия, вспомнить не могу…

— Не Федоров ли? — подсказал Мирослав.

— Да, да, Федоров! Ты же все, Мстислав, знаешь, ты образованный… Зачем же ты морочишь меня? Ну, пусть я виноват, но не настолько же… Я ради тебя виноват, ради общего дела виноват. Думаешь, мы не помним, почему сказано: «Не убий»? Думаешь, мы, мужики сиволапые, не понимали? А сказано «не убий» потому, что никого убить нельзя, невозможно. Все всё равно оживут, это и есть жизнь будущего века. А первыми оживут невинно убиенные… Вот ты и ожил.

Мирослав замер в кресле, не зная, что сказать.

— Мы лучших убивали, чтобы лучшие ожили первыми. Где ваши могилы, скажи? Не знаешь? То-то! Нет ваших могил, а если и найдутся, то не вы в них были похоронены, а сволочь разная, убийцы, мародеры… И они воскреснут в свое время, но в последнюю очередь, кому они нужны! А вас, небось, в специальных контейнерах сохраняли, чтобы оживить, как только наука позволит. Ради этого вся страна работала. Днепрогэс для этого строили, Беломорканал. Вот меня генералом в сорок первом назначили, А какой из меня генерал? Как был вахмистром, так и остался. А мы немецких маршалов разбили, которые поученее нас будут. Разве мы победили бы, будь мы просто убийцы? Нет, недаром поэт сказал: «Бой идет святой и правый ради жизни на земле». Ради жизни будущего века, стало быть. Вот мы строили, воевали, а вы лежали потихоньку, в контейнерах ваших, законсервированные. Недаром наш главный контейнер на Красной площади. Каждый на него смотрит и убеждается: не зря его берегут. Он оживет, и с ним другие, наши. Вот мы атом расщепили, в космос полетели, и вас воскрешать начали. Это только так говорят: посмертная реабилитация. На самом-то деле никакой смерти нет. Смотри, тебя раньше Ленина выпустили. А ты все дуешься на меня. Мы с тобой одногодки, только я на ладан дышу, а ты за дочкой моей ухаживаешь, стихи свои старые читаешь ей… [умилев, да и только. Ухаживай, черт с тобой, только я подождал бы, когда Ольгу твою воскресят. Она-то тебя ждала. И ты мог бы подождать… Не расстреляли бы тебя, то есть, что я, не засекретили бы, так и ты валялся бы, как я, полумертвый. Конечно, и меня когда-нибудь воскресят, дело-то общее, но когда это еще будет… А вдруг забудут меня? Вдруг я затеряюсь где-нибудь? На Люську плоха надежда… Ты тогда напомни обо мне, Мстислав, ладно? Обещаешь? Комиссара-то я тогда пристрелил, не ты…