Между ходками на реку она занималась тем, что рассеивала удобрения на полях и починяла снасти Кацуро, которые он использовал со всей отдачей и без всякой оглядки, особенно после того, как увидел, что Миюки может не только заштопать порванные сачки и сети, но и вырезать новые рыболовные крючки из кизилового дерева…

– …Есть больше сотни обрядов, которые нужно соблюдать ежегодно, – продолжал меж тем Кусакабэ, – и столько же церемоний, которые надобно проводить; император то устраивает Хмельной пир с крепким саке, большой священной трапезой и танцовщицами, за чьей подготовкой он сам надзирает; возглавляет он и Вкушение первых плодов в ознаменование нового урожая риса, а священнодействовать ему порой случается до часа Тигра; помимо того, он выступает главным судией на поэтических ристалищах и состязаниях благовоний или же заслушивает пространные доклады о смертных казнях, назначаемых в течение года, – доклады эти, сказать по правде, совершенно никчемны, потому как вот уже сто с лишним лет смертная казнь не применяется, – да-да, но традиция есть традиция, не так ли?

Миюки ничего не ответила: «традиция» – вот еще одно незнакомое слово, которое она никогда не употребляла. Ее собственный язык был соткан в основном из умалчиваний. У себя в Симаэ она могла за весь день не проронить ни слова. Вечером, когда Кацуро возвращался с Кусагавы, у нее пересыхал рот, цепенели губы, немел язык. Зато пробуждалась страсть, когда она бежала навстречу рыбаку.

– Уважение традиции требует постоянной сосредоточенности, – продолжал Кусакабэ. – А ночью бывает нелегко сохранять бодрость тела и духа. К счастью, в такие трудные мгновения саке пробуждает сознание и умиротворяет – я говорю про коричневое саке, его варят исключительно для императора. Мне тоже несколько раз выпадала честь вкушать его. С тех пор как Службу садов и заводей объединили со Службой императорского стола, я принадлежу к числу чиновников, уполномоченных проверять температуру и вкусовые качества блюд, подаваемых Его величеству. Так вот, саке, предназначенное для Тэнно Хэйка, – это нечто необыкновенное, уж ты мне поверь! Не хотелось бы и тебе пригубить его? Хотя женщинам твоего положения строго-настрого запрещено прикасаться к снеди и напиткам императора, я, конечно, мог бы это устроить.

Миюки безразлично пожала плечами. Кусакабэ не сдержался и заворчал. Он был разочарован – думал разжечь в ней искорку любопытства и заставить ее трепетать, как он это хорошо умел делать, благодаря чему даже в мире строжайших правил императорского двора ему удавалось блистать, пусть и не очень ярко, среди своих сослуживцев.

Судите сами: назначенный принимать поставщиков Службы садов и заводей, по большей части крестьян, приезжавших с товарами из своих областей – белоцветными вишнями со склонов горы Ёсино, сливами из святилища Юсима Тэндзин, плакучими хризантемами из Исэ, – Кусакабэ неизменно начинал беседу с ними с того, что поздравлял их с прибытием в самый чудесный город на земле. «Не важно, – говорил он, – удастся вам сбыть свой товар или нет: увидев своими глазами Хэйан-кё, вы уйдете восвояси, став много богаче, чем были, когда только прибыли сюда». И крестьяне, не видевшие в жизни ничего, кроме своих хибар, жалких рисовых делянок и скудных земельных наделов, внимали ему, раскрыв рты. Он искусно очаровывал собеседников и мог говорить о красотах города до тех пор, пока небо не расцвечивалось фиолетовыми полосами, пока сумерки не расплескивались по земле, точно тушь из опрокинутой чернильницы, и пока сто двадцать два привратных стражника не начинали разгонять всех, у кого не было никаких оснований оставаться на ночь в пределах крепостных стен дворца.

Столь же неистощимый на похвалы всему тому, что попадало к императору в рот, проходило через его горло и попадало к нему в желудок, а потом выходило в виде испражнений, Кусакабэ приготовился славословить императорское саке.

Неужто этой вонючке совсем неинтересно?..

(А ведь он уже готов был согласился с Нагусой-сенсеем: да, эта молодуха и впрямь пахла чем-то неопределенным и не очень приятным.)

Хоть и раздосадованный, но не обескураженный, он снова заговорил про саке Тэнно Хэйка: в редких случаях, когда Его величество пускал по кругу сотрапезников свой кубок, он, Кусакабэ, также удостаивался неслыханной привилегии пригубить из него. Это саке варили из риса, выращенного в провинции Этиго[89] и снискавшего славу самого лучшего во всей Японии: оно отличалось невероятно мягким, сладковато-фруктовым вкусом – Кусакабэ прищурился и стал подбирать слова, чтобы живописать этот чарующий букет, воскресив его в памяти, да так увлекся, что почти опьянел в своем воображении.

А Миюки не щурилась – перехватив хмурый взгляд, с каким она выслушивала его славословия, молодой чиновник понял, что дальше стараться бесполезно. Вздохнув, он только и сказал:

– Стало быть, Амакуса Миюки, тебе совсем неинтересно узнавать новое?

Теперь уже ей самой не хватало слов для ответа – верно, от усталости.

Между тем Миюки хотелось сказать одну простую вещь: знание стоит куда меньше, нежели тот, кто его дает, – об этом она и размышляла, в то время как снег уже валил вовсю.

Всеми своими знаниями она была обязана Кацуро. Он ввел ее в шумный и яркий мир реки, научил, как ловить карпов, не причиняя им вреда, как успокаивать их и приручать, готовя к долгим путешествиям, – в точности как собаку, лошадь или сокола в клобучке.

Рыбак не ограничивался советами: делай, мол, так или эдак, – он брал жену за руку и помогал ей войти в воду сперва по икры, по колени, потом по пояс и наконец по грудь, а следом за тем укладывал ее на спину, поддерживая одной рукой под ягодицами, а другой под затылком, и говорил: теперь вытягивайся и ничего не бойся, почувствуй твердь реки под собой, почувствуй, как она не отпускает тебя, как поддерживает.

При всплеске небольшой волны, поднятой проплывающей мимо рыбой, или веткой, упавшей в воду выше по течению, длинные черные волосы Миюки, расстилавшиеся по водной глади, колыхались – словно дышали.

Кацуро знал – по слухам, ходившим среди рыбаков, – что чем дальше, тем шире становилась Кусагава, что она раздвигалась, точно ноги любящей, доверчивой Миюки, и что в конце пути – в самой нижней части своего течения, далеко-далеко от Симаэ и порога Судзендзи, она впадала в Великий океан.

Ему хотелось своими глазами поглядеть, как у простой речки получается сливаться с океаном, слывущим бескрайним. Неужели через ночное проникновение, как это было у него с Миюки, когда они женихались? Может, это похоже на то, как его член, оказавшись меж бедер жены и окрепнув, входит в трепещущее теплое соленое лоно Миюки подобно тому, как река, впитав силу своих притоков, вливается в открытое море?

Кацуро с Миюки обещали себе, что до того как умрут, они проводят Кусагаву до самого ее устья – там, примостившись рядом друг с другом на камне, согретом солнечным теплом, они обнимутся и будут глядеть, как их река растворяется в океане. Чтобы их обещание сбылось наверняка, Миюки сорвала листок кадзи[90] и дала его Кацуро, а он, во время очередного своего путешествия в Хэйан-кё, передал его одному ученому мужу, который начертал на нем их желание. Чтобы оно действительно сбылось, его нужно было старательно выписать на листке кадзи аккурат в ночь, когда звезды-влюбленные – Пастух и Ткачиха как бы сойдутся вместе, что, конечно, и было сделано. Вот только, похоже, не все было сделано так, как надо, потому что Кацуро погиб, так и не успев примоститься на теплом камне рядом со своей Миюки.