— Сегодня у нас яблочный пирог, — сказала Агги, облизывая губы, как будто, перестав командовать, она стала совершенно другим человеком, открылась и расцвела.

Руби улыбнулась, чувствуя себя виноватой за то, что ей вдруг захотелось, чтобы ее мама вот так взяла и умерла, ужасная мысль, ей было стыдно за себя, она просто ненавидела ходить к маме в дом престарелых. Она знала, говорили, что болезнь Альцгеймера значит то, что мама не знает, где она находится, что она не переживает ни о прошлом, ни о будущем, потому что она даже не знает, что существует прошлое и будущее, и тем хуже для Руби — видеть, как мама дряхлеет с каждым днем у нее на глазах, и Руби попробовала привыкнуть, но у нее не получалось. Да, она ведет себя как эгоистка, и если бы это было физическое заболевание, она могла бы сидеть со своей мамой, даже если это было бы болезнью на конечной стадии, по крайней мере, она могла бы за ней следить, пока та не отправится в мир иной, как Томми следит за Агги, готовый к самому худшему, и она бы постаралась, действительно сделала бы все, что от нее зависело, сносила бы вспышки злобы и приступы гнева, постоянную едкость, въевшуюся в ее мозг, а потом мама начинала смешивать все понятия и называть ее всеми именами, которые существуют в мире. Руби не хотела возвращаться к этому, думать о пробелах в памяти, которые медленно увеличиваются, это раздумье все равно ничего не изменит, нервные клетки погибали в коре головного мозга, так какой смысл в этих раздумьях? Ей было больно, когда она видела, что ее мама потеряла свою личность и память, даже не помнила, что Руби была ее дочерью.

— Старая страдалица удобно устроилась? — неслышно спросила Вики.

— Она в порядке, — сказала Руби. — Она мне нравится. Просто боится умирать. Не надо ее обвинять, ладно?

— Сегодня ее любимое лакомство, яблочный пирог на десерт.

Руби пошла вниз по холлу, зашла в один из туалетов и села на опущенное сиденье. Ее мама всегда была где-то рядом, что-то распиливала лобзиком с какой-то женщиной более зрелого возраста, картинка Биг Бена без часов, ради шутки убрали стрелки, якобы какой-то приколист забыл про секунды, а может, это не юмор, а какая-то мерзкая издевка.

Мама сияла, вертела в руках тот же лобзик, с которым Руби помогала ей управляться в последний свой визит, уже месяц назад, а после каждого визита Руби ходила разбитая целыми днями, какой смысл туда ездить, если мама даже не знает, кем она ей приходится, но Руби все же ездила, сама для себя, причиняя себе этим боль, Биг Бен сменился каменным мостом, мост ссутулился над потоком, поток журчал вокруг маслянистых черных скал, Руби могла представить, как чувствует их руками, сидя в своем стерилизованном мире почечной недостаточности, окостенения, ударов, голубая вода говорит на разных языках, шепчет сладкую чепуху, которая на самом деле вовсе не сладкая, языки белой пены, которые не движутся, и ты не можешь увернуться от этого чертова потока, все стекает вниз, к морю, и они никогда не закончат с лобзиком, ее мама теряет интерес к жизни, превращается из ребенка в старую ведьму, изрыгает горький поток оскорблений, ругает платье Руби, ее ботинки, волосы, набирает больше и больше личностного, пока кто-то из медсестер не придет и не успокоит ее, они знают, что сказать, они строгие, как с маленьким ребенком, у них есть сноровка, и Руби просто сидит в туалете и плачет, обхватив себя за плечи, а потом встает и умывает лицо, смотрит в зеркало, чтобы проверить, все ли в порядке, идет к Маурин и говорит, что уходит.

Она вышла из больницы и отправилась на автобусную остановку, заплатила и уселась на заднее сиденье, сидела, окруженная сладкими обертками и погнутыми банками, рядом с аварийным выходом с его предупредительными знаками и предупреждениями о штрафе, в третий раз наступала на бутылку под ногами, когда та покатилась на повороте автобуса, подобрала ее, вытерла салфеткой с руки липкую глюкозу. Автобус полз вперед, останавливался и двигался снова, Руби заставила себя думать о Чарли Бое, мистере Парише, лежащем в больничной палате, и воспользовалась случаем — уговорила Салли разрешить ей самой перебинтовать его, она узнала голос, она была счастлива встретить человека за голосом, он лучше любой раскрученной звезды, потому что он создавал свои собственные плэй-листы и ему не надо было отчитываться перед программным директором. На пиратском радио не платили денег, но это держалось в тайне. Как только будут замешаны деньги, радио перестанет существовать.

Она не была заинтересована в знакомстве с ним, такая мысль никогда не приходила ей в голову, были голос и музыка, которые помогали ей жить дальше, и Чарли подшучивал над ней, когда она сказала, что слушает его программу, в основном ранним утром, но еще иногда по ночам, когда она не может заснуть, обычно она устает, целый день на ногах, и ей нравились записи, которые он ставит, комбинации, и он сам ей нравился, она чувствовала дрожь в животе, стоя рядом с его кроватью, спрашивала его, хотел бы он поработать на больничном радио, там работали всякие-разные добровольцы, ставили много популярной и легкой музыки. Он сказал, что слушал Долли Партон и это выглядит слегка полоумно, пьяный стиль, и он был спокойным, но в то же время резким, по крайней мере таким он ей казался, и Чарли сказал, что он удивлен, что кто-то, кого он не знает лично, смог настроиться на эту волну, он стеснялся, ему всегда казалось, что половину времени он проигрывает эти записи для себя, выбрасывает песни в ночь как ракеты, и она подумала о ночи костров на парковке, печеный картофель в фольге, она, еще маленькая, вместе с мамой и папой, два вида сосисок, жареные колбаски и взрывающийся черный порох, Гай Фокс улыбается сквозь огни, сидит рядом с магазинами, ракеты выстреливают в ночь, зажигают небо, облака, все эти духи пролетают над Бали и Бирмой, и тогда глаза Чарли вспыхнули и он сказал ей, что нет ничего лучше, чем сидеть перед деками и смотреть на летний восход солнца, пить кофе и проигрывать пластинки.

Он рассказал ей, как солнце всходит сквозь здания, плиты серого и белого бетона становятся оранжевыми, и желтыми, и красными, каждый восход выглядит совсем по-другому, смотря какие облака, местонахождение, люди смотрят на это, когда солнце показывается над крышами, освещает антенны, как будто это длинные стебли травы, тонкие молодые деревца, и он сидел там и думал, как прекрасна эта жизнь, счастливый оттого, что сегодня не надо идти на работу. Это что-то особенное. Многие люди вообще никогда не видели восхода солнца. И Руби любила его за это, она почти его любила, по крайней мере, понимала, что он имел в виду, и в животе у нее порхали бабочки.

Она смазала все его швы так нежно, как только могла, почувствовала, как он вздрагивает, почувствовала, что кто-то на нее смотрит, обернулась и увидела Доун, она стояла за углом, и Чарли не мог ее видеть, она подняла руку и сделала вид, что делает кому-то минет, стала вращать глазами и дрожать своими длинными черными веками, и Руби почувствовала, что краснеет, прямо как Боксер, Доун действительно прикалывалась, а потом вдруг неожиданно повернулась и пошла прочь, а секундой позже за ней прошла Маурин.

Чарли был устроен удобно, и у нее было время поговорить, так что она спросила его, что он такого сделал, что получил эти шрамы, он рассказал, как подрабатывал ди-джеем на какой-то вечеринке, думал, что это будет легкая ночь, а потом эти ребята стали издеваться над его музыкой, и когда он попросил прекратить это, один из них его порезал, а другой ударил так, что он свалился, и тогда они уже били его по голове. Вот так все просто. Приятели выбежали и спасли его. Эта война уже развязана. Глупый бред. Руби поняла, что настроение у него меняется, и уложила его, спросила о других ди-джеях, о музыке, которую он ставил на радио.