— Ты помнишь, как ты тогда телеграмму переслал? Йог-ибн-Витёк? Или как тебя теперь? Прости, не упомню.

Витёк только покровительственно улыбнулся. Чему? Сергею-то плевать, что у него теперь какое-то новое замысловатое имя. Пусть для лам побережёт.

— Я в тот же вечер на поезд и сюда. Оттрясся четверо суток, вышел ночью с адресом на конверте на пустой перрон. И влип. У меня же представление об Улан-Удэ было, что тут деревня три на три улицы. Подумаешь, проблемы — какую-то Геологическую найти? Но, ладно, не это важно. Важно, что пока я в ту ночь по городу плутал, Петя в больнице умер. Опоздал буквально на три часа. Три часа. Говорят, он в бреду меня звал. Не маму, не папу, а меня. Они рядом сидели, а он ведь так за неделю ни разу и не пришёл в сознание. Я потом пять ночей вокруг автовокзала кружил. Увидел бы кого похожего на описанию, уложил бы не раздумывая. Всех бы живьём под асфальт закопал, сколько бы ни было. Всех. Это ведь подумать только: Петя — здоровенный, бугай, сильный, смелый… И, главное, такой правильный… Вот, когда годики процокают, начинаешь по-настоящему понимать: второго такого правильного не встретить. Глыба. И какие-то зачуханые говнюки, подонки, мразь бакланная — раз, и всё. Заточка в позвоночник… Главное, что тётки, за которых он заступился, как сразу убежали, так потом и не нашлись… Бог им судья… Похороны из театра были. Столько народу собралось, что даже в фойе не вмещались. А на улице ещё присоединялись. Венками всю могилу закрыли. Я тогда там, на кладбище, и решил: останусь. Буду его репертуар играть. Это словно толчок был в сердце. Сейчас думаю: это Петя сам мне тогда прошептал, сам. Директор и режиссёр, конечно же, просто очумели. Представь: московского актёра без всяких предварительных условий в Забайкалье заполучить. Мечта и сказка. Так же не бывает. Но и загвоздка: я ведь помельче Пети раза в два. Фактура, видите ли, не та. Как, мол, публика воспримет? И что скажет коллектив? Министерство? Княгиня Марья Алексевна? Но я их сломал. Начал вводиться. Тексты зубрил по ночам, днём одна сценическая сверка с партнёрами, и вечером уже в бой. Вот так и воспринимал весь идиотнейший репертуар — через бой. Бедный Мазель! Чего он только не тащил: тут и тринадцатый председатель, и Штирлиц, и Отелло, и Макар Нагульнов, и страстный сталевар, и увлечённый конструктор. А ещё сельский учитель и полярный лётчик. Ведь, чем меньше театр, тем больше он вынужден раздувать репертуар. У меня по премьере в неделю было. Как не свихнулся? Но, зато к концу сезона Русская драма без участия в спектакле Сергея Розова не посещалась… Я их заставил, всех заставил. Полюбить себя. А на следующий год мы с Ленкой сошлись. Вот, Катьку воспитываю… А ты, что, Ленку действительно не помнишь? Ну, она же с нами училась, я, вроде, знакомил? Или, может, Петя?.. Только ты, это, не подумай, что она после репертуара через запятую. В наследство. У нас с ней действительно вдруг новая любовь произошла.

Разжиревший, завёрнутый в яркие простыни и с бычьим тавром на лбу Витёк всё только улыбался. Одними губами. И от этой его молчаливой улыбочки телу справа стало холодновато. Чего он так? Серёгина-то душа просила не монолога. А тут иллюстрация ко второму закону термодинамики: «тепло только вытекало из горячей точки в холодную, и никогда наоборот». Чем Сергей больше суетился, фонтанируя флюидами, тем острее чувствовал пустоту. Космическую дыру. Чему Витёк не верил?

— Ленка на первые спектакли со мной не выходила. Играла с другим составом. И вообще, изначально месяца три-четыре мы только здоровались и прощались в коридоре. Я себе тоже тогда установку дал: я здесь ради памяти Пети Мазеля, и мне до неё дела нет. Специально даже потаскался по тёткам, чтоб языками никто не молотил. Ну, про то, что они и знать не должны были… Кстати, ох, и потаскался! Оказывается, я даже не представлял своих возможностей. И местных потребностей… Впрочем, тебе это не интересно. Или интересно? У вас это как, возбраняется? Или не грех?

Витёк даже на такое не подцеплялся. Понятно, что надо бы заканчивать про личное. Перейти, ну, на вселенское, что ли. На классовую непримиримость или озоновые дыры, например. Но, вместо этого, Сергея совсем понесло. Просто неудержимо зазудило внизу живота. Чего, собственно, тот так круглосуточно улыбается? С высоты своей святости? Ботхисатва, в натуре? С каких же это пор? Между прочим, помнится, что в прошлой жизни кто-то раз пять пытался жениться, но, при этом почему-то от него через месяц все невесты сбегали без оглядки. Все. Ну, да-да, конечно, Витёк при этом никому не исповедывался. Но факты, факты-то принадлежат истории!

Впереди и слева в далёком солнечном просвете россыпью ярких детских игрушек засветился комплекс дацана.

— П-приторм-мози!

Сергей отпустил педаль, длинным накатом свернул на обочину.

— До него ж ещё два километра.

Но Витёк уже вывалился в догнавшую их пыль. Сергей смотрел, как он, упав на коленки, вознёс в небо голые руки, как потом, уже с полного роста закланялся во все стороны, подвывая заклинания. Сергей смотрел, слушал, и его понемногу отпускало. Обиду сменяла брезгливость. Это же вовсе не тот Витёк. Это совершенно чужой, незнакомый ему человек. И чего он, дурак, вчера слюни распустил? Подумаешь, оболочка похожа. Это же по-ихнему майя, обман видимости. А по-нашему? Как там у незабвенного Гумилёва?

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела.

Вот и здесь явная смена души. Витёк, или, точнее, некто-то в теле Витька, более для проформы или ритуала, обернувшись, поклонился, выдавил «бл-лаг-годарность», и мимо дороги напрямую быстро-быстро зашагал к дацану. Снова набежало облако, ударил с разлёта ветерок, и в потемневшей, мгновенно охладившейся серо-бурой степи яростно затрепалось алое полотнище. Там всё удалялся и умалялся тот, кого Сергей вчера принял за друга. Прижимающие раздуваемые ветром одеяния голые руки, блестящий голый загорелый череп с тонкой косичкой, меленькие шажочки по округло мечущемуся серебристыми волнами ковылю — словно в сандалиях по воде… Где же было искать того чудака-библиофила, диссидента и водочного грузчика из туманной юности?

Три месяца уже не курил, терпел, даже выпив, а вот сейчас стало невмоготу. Инстинктивно похлопал по пустым карманам, зло огляделся: эх! Разгрыз толстую, сухую соломину, сплюнул пыльную горечь. Попинал колесо. Сел, отжал сцепление и повернул ключ. Стартер надрывисто подзавыл, но справился. Пора менять аккумулятор. Потихоньку покатил к монастырю. Сколько раз он уже бывал здесь? Практически с каждым гостем. В Забайкалье хороша только природа. Что ещё, кроме огромной ленинской головы, чёрной пятиметровой глыбой торчавшей прямо из асфальта центральной площади, можно показывать в Улан-Удэ? Хм. Но, их Ленин и вправду покорял. Причём все стереотипно вспоминали про ночной бой Руслана, и, оглядываясь, кощунственно шептали: «Молчи, пустая голова». Улан-Удэ, Улан-Удэ. Столица, ёшкин корень. Город бестолковый, насквозь азиатский, хоть и со сталинскими понтами. А вот природа действительно завораживающая: обжигающе горная Селенга, сопки с багульником. Слева Саяны, а вокруг степь, та самая Великая степь, которая вслед за солнцем высылала до самой сердцевины Западной Европы своих смуглых, коряво-крепких, наивно-бесстрашных сынов. Необратимые волны бесчисленных табунов низкорослых лохматых лошадей, подгоняемые скрипами верблюжьих кибиток, выгрызали и в пыль вытаптывали по пути всё, что родилось до их нашествия, и не знающая своих границ и календаря степь расширялась до пределов и времён римлян и чехов. Великая степь…