- Позвольте, позвольте, - останавливал его председательствующий. - Бамбуров действительно украл у вас форменный сюртук зеленого сукна?

- Нет, нет, ваше превосходительство, сюртука за ним я не числю. Сюртук цел.

- А три хлебца?

- Я христианин, ваше превосходительство.

- Ну, а что числит за собой сам подсудимый? Потрудитесь подняться, Бамбуров!

- Тут не читали про кушак. - Бамбуров отрешенно глядит на судей. - Я взял еще кушак. Куда он делся? Да вот он. На мне…

Казалось, ветер бьет в паруса защиты, и позиция Владимира Ильича заведомо выигрышна.

Человек с енотовой бородой, этот доброхот и жалостник, получивший обратно в дом почти все, что унес Максим Бамбуров, на глазах превращался из обвинителя в защитника. К пользе подсудимого шла и та самоотверженная чистосердечность, с которой он, подсудимый, удлинял список собственных обвинений. Прежде Бамбуров не судился, в черных книгах околоточных надзирателей, исправников и полицмейстеров писан не был. Невосполнимое зло, причиненное им коллежскому регистратору, было ничтожно - три горбушки хлеба. В суде его делом правил В. И. Анненков, сын декабриста, человек добросердечный и справедливый.

Значит, свобода?

Нет, тюрьма.

Алтынных воров в Самаре не щадили. Июньский процесс Бамбурова - шестая защита Ульянова на Волге, шестой суд, а все предыдущие, мартовские и апрельские, по делам Опарина, Сахарова, Уждина, Красильникова, Зайцева, Тишкина и Зорина - это тюрьма, тюрьма и тюрьма.

Только тюрьма [95].

Досье прокурора А. Д. Радковского, по обыкновению, хранилось в портфеле-кобуре из лаврового дерева, закрываемом на маленький золотой замочек. Поднимаясь над своим столиком, Радковский с жеманной леностью избалованного вниманием кумира добывал из кармана золотой ключик и принимался священнодействовать - медленно отпирал замочек, медленно извлекал из кобуры шагреневую тетрадь с речью. «Вам нужна истина? Так вот она!»

Присяжные охотно слушали оратора. Он выказывал бездну почтительности перед ними, говорил легко, живо, интересно.

Уже по четырем делам Ульянов противостоял Радковскому в судебной полемике. Четыре поединка - четыре победы. Но вот будет ли пятая?

Радковский (стоя лицом к скамье подсудимых). Представляя за этим столиком государство российское, я вместе с ним, с вашим и моим отечеством, склоняю голову перед истиной, которую вы творите, жду и заранее повинуюсь любому решению, которое вы благоволите постановить. Обвинительный акт, как вы знаете, писан моею рукой. Слова: «из дома коллежского регистратора Васильева во время отлучки последнего и его жены к обедне были похищены: форменный сюртук, пиджак, мешок и три горбушки хлеба», - мои слова. На листе акта обвинения я не выделил, не подчеркнул ни одной строки. Я делаю это сейчас, выделяю и подчеркиваю вот эти свои слова: во время отлучки к обедне. Потрясающая подробность! Бамбуров содеял нападение на права коллежского регистратора в те чистые и светлые минуты, когда, благоговея, а быть может, и плача, человек вел разговор с богом. Красть у молящегося - это красть у человека и бога. Можно ли пасть еще ниже? Я сознаю необходимость защитить и защищаю потерпевшего от его же милосердия. Нельзя простить Бамбурову ни сюртука, ни пиджака. Нельзя признать, что, сбивая запоры, он сам был жертвой, только жертвой, невзгод и голода. Обстоятельство номер семь, включенное законодателем в статью сто тридцать четвертую, предусматривает уменьшение вины и строгости лишь в том редком случае, когда подлежащее судебное место проникается убеждением, что виновный учинил преступление единственно - вдумайтесь в это слово - единственно по крайности и совершенному неимению никаких, заметьте, никаких средств к пропитанию и работе. Разве Бамбуров шел в чужой дом единственно по крайности? Нет и нет, господа! Не позволяйте чувству жалости и сострадания обмануть вас розовой химерой.

Председательствующий. Формы словесного состязания обязывают меня предоставить слово стороне защиты. Пожалуйста, господин Ульянов!

Ульянов. Господа судьи! По мере того как разбор дела приближается к вердикту присяжных, все рельефней и рельефней предстает главный вопрос процесса. Этот главный, только этот и только один вопрос я и хотел бы рассмотреть в своей защите. Формулирую его следующим образом.

Если будущее проявит благосклонность к прошлому и кто-то отыщет ленинское досье по делу Бамбурова, хочется предположить, что это будет защита с одним определяющим доводом: Бамбурова подстрекал голод, он совершил преступление «по крайности и неимению средств к пропитанию и работе».

В камере судебного следователя, как помнит читатель, Бамбуров показывал: «На кражи я решился по неимению средств к жизни, а на работу меня не принимали». Вторила этому и одна из строк его криминального портрета: «На месте родины, а равно и при себе никакого имущества не имею»86.

А позже?

Что говорил он своему защитнику позже, во время доверительного свидания за острожным валом?

По-видимому, то же самое.

И то же самое он говорил в суде.

Своею жизнью Бамбуров повторял драмы и судьбы многих мужиков, выбитых из крестьянского седла кабалой, недородами, разорением.

Помните у Ленина: «…крестьяне разоряются и бегут из деревень в города и на фабрики… В городах все больше становится безработных, в деревнях - все больше нищих…»97

Нищий в деревне, у себя в Вязовом Гае, крючник на самарской Волге, чернорабочий, потом безработный и снова нищий, теперь уже городской, базарный, кладбищенский, Бамбуров непрерывно мыкал свое горе, был тощ, сер, обтрепан. Присяжные видели это. Но их официальное судейское сострадание было закрыто на золотой ключик Радковского. Протянутая рука - явление слишком частое на Руси, и потому добиться у присяжных вердикта милосердия: «Содеял по крайности», Ульянов мог, лишь доказав, что Бамбуров действовал не просто по крайности, а единственно по крайности, по «совершенному неимению» никаких других способов получить кусок хлеба.

Не оспаривая прокурорской тезы о числе и характере похищенных предметов, Ульянов объяснял присяжным, - это представляется несомненным, - почему подсудимый взял именно эти предметы.

Проникнув в «обитаемое помещение» коллежского регистратора, мужик удовлетворился поначалу тремя горбушками хлеба.

Что это? Кража?

Нет, голод!

Оглядевшись, сдернул с ухвата пятериковый мешок.

А это что?

Голод, снаряжение в нищенствование: если мешок сложить вдвое и привязать к его углам кусок шпагата или сыромяти, будет хорошая сума-побирушка.

Но ведь уголовный случай имел свое дальнейшее развитие. Пройдя в гостиную, Бамбуров надел под рубища бариков сюртук с чеканной Самарой на пуговицах.

Что ж, и здесь голод?

И здесь.

Сюртук доброго сукна да еще на вате обещал добавку тепла, без чего были немыслимы ни долгое стояние на клящей февральской стуже, ни постоянные бродяжьи концы от кладбища до ночлежки или куда-то еще, в третье место.

Бамбуров мог взять любую вещь, дорогую, даже очень дорогую: потерпевший подтверждал это с листа 13-го